M. M. Bakhtin and Scientific Creative Work of G. D. Gachev

Толық мәтін

Введение

В беседах с В. Д. Дувакиным М. М. Бахтин назвал Г. Д. Гачева своим «неофициальным учеником»¹. Здесь же отмечается, что Гачев следует Бахтину в экспликации карнавальных мотивов в творчестве А. М. Горького² [1; 2]. Впоследствии появилась гачевская статья о карнавальных мотивах у В. В. Розанова [3]. Бахтинская идея содержательности художественной формы, более всего развернутая в книге Бахтина о Ф. М. Достоевском, отразилась в заглавии и легла в основу отдельной книги Гачева [4].

Более всего известна многотомная серия (цикл) книг Г. Д. Гачева «Национальные образы мира». Основываясь на литературном материале, на данных этнологии, этнографии, этнолингвистики, психолингвистики, философии и материалах других наук (вплоть до рецепции футурологии), в этом цикле Г. Д. Гачев создает калейдоскоп способов мировидения, свойственных тем или иным духовно-культурным ареалам: какими могут полагаться образы пространства и времени, представления о Боге, категориях труда, культурной символике животных, растений и т. д.

Актуальность исследования связана с необходимостью анализа преемственных связей в развитии мировой и отечественной гуманитарной мысли. Цель исследования – проанализировать влияние идей М. М. Бахтина на работы Г. Д. Гачева, в первую очередь на его многотомный цикл «Национальные образы мира». В рамках данной цели автор рассматривает рецепцию творческого наследия Бахтина Гачевым, включая этот процесс в общий контекст интеллектуальной истории и истории идей.

Материалы и методы

Материалом исследования являются работы М. М. Бахтина и Г. Д. Гачева (прежде всего, цикл «Национальные образы мира»), труды зарубежных философов: Э. Гуссерля, П. Рикера, В. Дильтея, М. Хайдеггера и др.

Для достижения поставленной цели в работе используется комплекс взаимодополняющих методов:

– сравнительный метод, позволяющий провести сопоставительный анализ концепций М. М. Бахтина и Г. Д. Гачева и выделить как общие черты, так и сущностные различия между ними;

– анализ источников, задачей которого является прослеживание путей развития и трансформации мысли от одного автора к другому, выявление прямых и опосредованных заимствований;

– методы систематизации и обобщения, применяемые для объединения разрозненных идей и положений в целостные системы взглядов каждого из мыслителей и формулировки на этой основе общих выводов.

Результаты исследования и их обсуждение

М. М. Бахтин строит свои концепции в качестве элемента культурфилософии. Например, в книге о Ф. М. Достоевском его занимает проблема диалогизма и полифонии в целом, а в работе о Ф. Рабле его интересует вид вписанности комизма в данный тип (типы) культуры. Г. Д. Гачев перенимает культурфилософский интерес Бахтина при анализе национальных образов мира, при составлении «гуманитарных комментариев» к естественным наукам и др. Уже в ранних «узкоцеховых» исследованиях Гачева заметно присутствие культурфилософского измерения. Это в определенной степени присуще также трудам его друзей и коллег С. Г. Бочарова, В. В. Кожинова, В. Н. Турбина, вместе с которыми он принял участие в «возрождении и реконкисте дела Бахтина в нашей и мировой культуре»³, о чем вспоминал в статье, опубликованной в журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп» [5].

Литературоведческий модус в цикле совсем не отставлен в тень, но вписан в более широкий методологический и вообще в более сложный полидискурсивный контекст – преимущественно культурфилософский. Контуры присущего циклу «шпенглеровского» подхода в сочетании с «прустовским» наметились сразу: от О. Шпенглера здесь – внимание к национально-историческим модификациям культур, от М. Пруста – понимание исследования как раскрытия своего субъективного «я», части личностной биографии.

В рассматриваемом цикле необходимо акцентировать именно культурфилософское измерение, метафизический интерес, теоретизирование на историческом фоне с учетом внимания к своему «я» как наблюдателю и толкователю, к своей собственной исторической фактичности. Отсюда применение Г. Д. Гачевым к собственным поздним работам термина «экзистенциальная культурология» – т. е. культурология с личностным отношением и личностным самораскрытием – но и с вниманием к личностным самораскрытиям других «я» исследуемых культур. Однако точнее по отношению к исследованиям Гачева будет другой термин: «экзистенциальная культурфилософия».

В конце 1990-х гг. В. В. Савчук выступил с памфлетом в отношении современной ему российской культурологии (ее основного массива), раскритиковав последнюю за подмену реального исследования реальных вещей – «ирреальными» абстракциями по поводу «ирреальных» предметов [6]. Однако Г. Д. Гачев на фоне данной культурологии – совсем «иная статья», выражаясь словами Б. Л. Пастернака⁴. Его изыскания в области культуры не теряют ни конкретной почвы, ни конкретного – многосоставного метода, поскольку Гачев принадлежит культурфилософии.

Своим методом, включающим самопроявление/самопознание, Г. Д. Гачев словно отвечает на упрек М. М. Бахтина, брошенный в адрес нововременного способа мыслить так, «как если бы меня не было», поэтому Гачев называет свое мышление не отвлеченным, а «привлеченным» [7]. Здесь уместна параллель с исследователем М. Хайдеггера Ч. Тэйлором, который вводит термин «вовлеченное мышление» [8], призванный обозначить императив замены рационализма направлением, более близким к жизненно-историческому миру и духовной жизни. «Вовлеченное мышление» Тэйлора – коррелят гачевской «привлеченности». Оба автора основывают свои подходы на основе продолжения той линии философствования, которая обозначилась начиная с В. Дильтея и была продолжена у позднего Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, Г. Г. Гадамера, М. М. Бахтина и др.

Вспоминается удачное выражение Э. Гуссерля о «новом модусе научности, где находят свое место все мыслимые вопросы – о бытии, <…> о так называемой экзистенции» [9, с. 126]. Упоминая «экзистенцию», Гуссерль подразумевает здесь в том числе самораскрытие личности исследователя в его текстах.

М. М. Бахтину свойственно синтетическое сочетание различных научных интересов, он олицетворяет высокую действенность союза философии и филологии – что бы иногда ни говорили (в том числе и сам Г. Д. Гачев) о якобы «вынужденности» такого сочетания, о его якобы обусловленности лишь обстоятельствами времени. На наш взгляд, труды Бахтина-филолога совсем не случайны, они связаны с «эстетическим поворотом в философии» [10; 11]. В поздние годы Бахтин по-разному отвечал на вопрос о приоритете для него философии или филологии. В любом случае он был в первую очередь мыслителем – и в филологии тоже. Гачев формулирует это так: «философ наш и мировой XX века, Бахтин был именно ЛИТЕРАТУРОВЕДОМ, а его философия имеет форму ПОЭТИКИ» [12, c. 157].

Рецепция Г. Д. Гачевым М. М. Бахтина раскрывается также как внимание к имманентному исследовательскому фону становления бахтинского мира. В. В. Бибихин во многом точно указал на самые важные точки опоры становления Бахтина: «явная и неявная зависимость от бергсоновского интуитивизма и от ее критики у Н. О. Лосского, от гуссерлевской феноменологии, от риккертовской философии ценностей, от персонализма Ф. Розенцвейга, от бердяевского творческого акта, остывающего в продуктах культуры, замеченная единонаправленность с тем, что делал тогда М. Хайдеггер» [13, c. 94].

К источникам концепций М. М. Бахтина необходимо добавить также идею интеллектуальной интуиции Ф. Шеллинга (скорее всего, она превышает воздействие бергсоновского интуитивизма), «философию жизни» и герменевтику В. Дильтея. Если методом естественных наук является объяснение (базирующееся на причинно-следственных связях), то методом гуманитарных наук является понимание, и оно раскрывается в интуиции. К интуиции автора художественного произведения апеллируют бахтинские идеи полифонии, диалога автора и героя, который во многом происходит в сфере интуиции: автор моделирует интуицию героя – или интуиция героя моделируется в сознании автора как бы сама по себе, в целом самостоятельно – помимо привлечения собственной авторской. Гачев также привлекает интуицию, характеризуя ее в непонятийных, нерассудочных категориях: «Меж Космосом и Психеей есть свой заговор, язык и диалог, взаимопонимание и сговор – за спиною Логоса, минуя рассудок. Это называют “интуицией” и т. п.» [14, c. 40].

Нередко говорят о марксистской составляющей бахтинской методологии, но с этим нельзя согласиться. Казалось бы, в книге одного из авторов «бахтинского круга» – В. Н. Волошинова слово «марксизм» присутствует уже в заглавии («Марксизм и философия языка»), однако «марксистский» след заметен только во внимании автора к «социальному», а социальное» в этой книге – лишь синоним диалогизма, интерсубъективности. Достаточно сказать, что бахтинское восстание против сведения исследуемого объекта к «вещи», отстаивание права видеть в нем «личность» – резко антимарксистский тезис. Кроме того, у М. М. Бахтина напрочь отсутствует марксистский экономизм и детерминизм. Г. Д. Гачев, отмечая «социальность» Бахтина [12], также подразумевал, прежде всего, его диалогизм.

Нечасто фиксируют близость Бахтина герменевтике [15; 16], хотя ее роль для мыслителя весьма существенна. П. Рикер в работе «Конфликт интерпретаций» показал, что герменевтический момент присущ даже психоанализу З. Фрейда и структурализму [17]. Развивая мысль Рикера, необходимо констатировать, что герменевтика может являться сопутствующим элементом разных типов исследовательского метода там, где соблюдены следующие принципы:

1. Восприятие исследуемого объекта не как «вещи», а как «личности».
2. Понимание и реализация себя исследователем как творческой субъективности, но не в аспекте субъективизма, а в аспекте раскрытия своей собственной историчности-относительности. С позиций субъективности написаны, например, все историко-философские работы М. Хайдеггера после «поворота» (о Пармениде, Гераклите, Гегеле и др.).
3. Роль контекста и предпонимания. Предпонимание реализуется в том числе через рассмотрение объекта в определенном контексте.
4. Присутствие установки. Понять исследуемого автора лучше, чем тот сам себя понимает (этот пункт сформулирован в герменевтике Ф. Шлейермахера [см.: 18]).
5. Внимание к языку, слову исследуемого высказывания (этот момент необязателен).

Следует выделить два типа бытования герменевтики: 1) как самостоятельный, чистый вариант, исходящий из специальных принципов интерпретации; 2) как сопутствующий момент определенной методологии, имеющий существенные герменевтические признаки. Второй вариант допустимо назвать ассоциированно-герменевтическим в отличие от первого – «чистого» герменевтического метода.

Нередко выражают мнение о том, что в литературоведении не сложилось особого герменевтического метода⁵. С этим нельзя соглаcиться. Данный тезис отрицается наличием ассоциированно-герменевтического метода в науке о литературе [19]. М. М. Бахтин и Г. Д. Гачев (не только в литературоведении) явно отдали дань указанному методу.

Выделяя себя на фоне коллег-гуманитариев, Г. Д. Гачев отмечает, что все они «без отношения к своему “я” и к чувству, безлично, отсекая психологию, стремились давать лишь объективное и отчужденное от познающего человека знание и понимание»; он же принципиально включает «жизненно-эмоциональную ситуацию сего мига и дня, когда совершается (ф)акт понимания и мышления, – в само это понимание как его среду и координаты» [20, с. 6].

Согласно Г. Д. Гачеву, познание должно превратиться в самопознание. Движения этого «герменевтического круга» призваны во многом определять внутреннюю структуру гачевских работ, их отдельные повторы, частые «отклонения» в сторону. Внятный эпистемологический вектор всего цикла собственно культурфилософских гачевских работ таков, что весь он может быть полностью проинтерпретирован в рамках «самопознания». Вместе с тем в работах Гачева заметно определенное противоречие между имеющим место эмпиризмом его «я» и идеей его «я» как личностной индивидуальности.

Г. Д. Гачев говорит о самовыражении как о праве эмпирической личности исследователя. Однако он не учитывает, что сама по себе простая эмпирика «я» еще не имеет прямого отношения к самовыражению, к глубинной сути «я», единственно долженствующей интересовать исследователя. Такое нагнетание одного лишь эмпиризма «я» еще не означает победы над условностями «рокового теоретизма» (термин М. М. Бахтина).

В целом Г. Д. Гачев ярко проявляет в своих исследованиях то, что ранний М. М. Бахтин в работе «К философии поступка» назвал «эмоционально-волевым тоном» всякого поступка (т. е. деяния, мысли, побуждения и т. п.) [21]. В последующих работах 1920-х гг. Бахтин также сохраняет эту категорию [22; 23], что свидетельствует о ее принципиальности для него. Понятие «эмоционально-волевого тона» восходит у него, скорее всего, к В. Дильтею [24] и означает присутствие в каждом поступке не только «ума», но и сферы переживаний, чувств, т. е. в конечном счете – присутствие в любом поступке целостного человека. В дильтеевской «описательной психологии» переживание – акт смыслопорождающий, близкий к онтологии. Бахтин полностью преодолел дильтеевскую психологистичность, однако Гачев отчасти вернулся к Дильтею (см. о роли эмпирики «я» для Гачева).

Мир осознается Г. Д. Гачевым преимущественно как «духовный мир»; еще М. Хайдеггер писал, что мир возможен только в таком осмыслении [25]. «Материальные», «вещественные» стороны мира, раскрываемые Гачевым, служат характеристике именно духовного начала. В интересе к духовному миру, в попытках мифологизирования, в уравнивании прав «образа» и «понятия» – симптом «романтического» (в широком значении) импульса гачевских исследований. М. М. Бахтин видел в романтизме определенную редукцию общего («общенародного») начала в пользу личного, камерного. Так и происходит у Гачева, особенно с учетом его внимания к эмпирике «я». «Романтизм» Гачева – в личностных моментах метода освоения материала, демонстративно «пропускаемого» через авторскую субъективность (но также и через субъективизм): он старается сделать изложение максимально живым.

Момент диахронии, историзма в целом, интереса к изменчивости различных национальных представлений, не будучи у Г. Д. Гачева широким, так или иначе вводится через обращение к материалу литературы разных периодов. В связи с незначительным вниманием Гачева к диахронии, к историческому движению уместно вспомнить замечание Г. А. Гуковского о классическом романтизме: «Само понятие нации, народа мыслилось как метафизическое, неизменное, лишенное, в сущности, развития. <…> Каждая данная национальная культура не требовала иных объяснений, кроме внешнегеографического, и <…> объяснения ее складом души народа или группы народов (южане и северяне). С другой стороны, в данной системе каждый отдельный человек, представитель данной замкнутой культуры, не объясняется в своем быте и характере ничем, как <…> тавтологией: он таков потому, что он – шотландец, или потому, что он – грек» [26, с. 206]. Но тут же Гуковский замечает «И все же возможности развития этой (т. е. романтической. – С. Ш.) концепции были неограниченны» [26, с. 206].

На наш взгляд, ошибается Ю. М. Лотман, выводящий Г. Д. Гачева за пределы научной традиции в целом и относящий его работы к области художественной прозы. (В 1973 г., отказываясь опубликовать статью Гачева в «Трудах по знаковым системам» Лотман писал ему: «… это одна из самых удачных Ваших работ… Она, бесспорно, очень значительное явление. Но вот чего? Нашей культуры – вне всяких сомнений. А вот науки?.. Ваша работа глубока по мыслям, но мысли эти мне представляются скорее художественными, чем научными» [цит. по: 20, с. 6]. В случае Гачева речь идет об ином модусе научности (далеком от рационализма и позитивизма), об «инонаучности» и «постнаучности», переход к чему подготовлен еще М. Хайдеггером на этапе «поворота», М. М. Бахтиным (уже начиная с его работы о Ф. Рабле) и др.

В заметках «К методологии гуманитарных наук» М. М. Бахтин писал, что «истолкование символических структур принуждено уходить в бесконечность символических смыслов, поэтому оно и не может стать научным в смысле научности точных наук»; что «интерпретация смыслов не может <быть> научн<ой>, но он<а> глубок<о> познавательн<а>» [27, с. 422, 423]. И далее он цитирует высказывание С. С. Аверинцева о том, что необходимо «признать символологию не “ненаучной”, но и н о н а у ч н о й формой знания» [27, с. 423]. Поэтому инонаучность предполагает иной тип научности по сравнению с образцами точных наук.

Что касается постнаучности, то она имеет место там, где субъективность исследователя находится в приоритете по отношению к объекту исследования. Субъективность нельзя путать с субъективизмом как неким искажением, произволом: она предполагает личностное начало, личностный интерес. Значимость феномена «инонаучности» и «постнаучности» в еще большей мере проявит себя среди исследователей следующих поколений.

Необходимо отметить некритическую экстраполяцию Г. Д. Гачевым ряда категорий прошлых эпох (в частности, «ургийности» и «гонийности», заимствованных из Древней Греции) на другие периоды и ареалы. Это пример малого присутствия диахронии в гачевских исследованиях, его неполного интереса к смене, развитию самих «национальных образов мира» и их структур, предстающих у него несколько статичными. То же касается отношения Гачева к категориям времени и пространства, манифестированных им как одинаково понимаемые в разные эпохи. То же относится к игнорированию им исторической психологии, и, наконец, к игнорированию постоянной смены и различия в разных ареалах и эпохах самого понятия «нация».

Парадоксальный метод Г. Д. Гачева сам по себе выступает пафосом исследования [28]. (О самоценной роли метода в науках о культуре говорил В. Л. Рабинович⁶.) Когда сегодня ревнители абстрактной «объективности» пишут о «конце пафоса», то под пафосом они имеют в виду лишь какую-то приподнятость стиля или, вероятно, «назидательность». Однако трудно уйти от пафоса как проявления «эмоционально- волевого тона» в различных модификациях этого «тона». Потеря этого тона возможна, например, при тенденциях мнимого объективизма.

Субъективизм Г. Д. Гачева сближает его с романтизмом, хотя притязания его «я» (проявленного в его текстах) связаны с более широким контекстом, чем романтический. У него часто побеждает внимание к личностной эмпирике.

Заключение

Настоящее исследование вносит вклад в компаративное изучение творчества М. М. Бахтина и гуманитариев, находившихся под его непосредственным влиянием, его учеников. Материалы статьи представляют интерес для ученых, занимающихся проблемами методологии гуманитарных наук, а также для исследователей творческого наследия М. М. Бахтина и Г. Д. Гачева.

¹ Бахтин М. М. Беседы с В. Д. Дувакиным. М. : Согласие, 2002. С. 130.

² Там же. С. 130–131.

³ Гачев Г. Д. Бахтин – сфинкс // Русская мысль [Париж]. 14–20 дек. 1995. С. 10.

⁴ См. : Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. М. : Художественная литература, 1988. С. 463.

⁵ Малахов В. С. Герменевтика // Современная западная философия. Словарь. М. : Политиздат, 1991. С. 74–76. URL: https://djvu.online/file/Xesjfs6rqkB4z?ysclid=micwdo7la564420471 (дата обращения: 18.07.2025).

⁶ Рабинович В. Л. Основания культурологии // Логика, методология, философия науки. XI Междунар. науч. конф. Вып. IV. М. ; Обнинск, 1995. C. 67.

Авторлар туралы

Sergey Shultz

Хат алмасуға жауапты Автор.
Email: s_shulz@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-3429-6714

Dr.Sci. (Philol.), Independent Researcher 

Әдебиет тізімі

Қосымша файлдар