Two Postscripts for Bakhtin subjects

Abstract

The article, firstly, clarifies the circumstances of the evacuation of M.M. Bakhtin’s nephew – A.N. Perfiliev from besieged Leningrad (in March of 1942); secondly, analyzes (basing on Bakhtin’s texts) his metaphorical concept “the last whole”, which has become recently relevant in a number of philological publications and reports, but has not received an unambiguous terminological interpretation.

Full Text

Учетная карточка Андрея Перфильева, эвакуированного из блокадного Ленинграда (URL: http://evacuation.spbarchives.ru)

1. В статье о ленинградском периоде жизни семьи Бахтиных мы коснулись неясного эпизода эвакуации из осажденного города племянника М.М. Бахтина, сына Н.М. Бахтиной – А.Н. Перфильева (1936–2019), что позволило ему, единственному из оставшихся в Ленинграде родственников ученого, уцелеть и вернуться в Москву – вероятно, по программе вывоза малолетних детей в Ленинградскую и Ярославскую области [2, с. 39–41].

Неожиданно, благодаря косвенной подсказке возможных источников дополнительной информации о блокадниках [см.: 3, с. 36], на сайте «Блокада Ленинграда. Эвакуация» (сайт Архивного комитета Санкт-Петербурга) [6] удалось обнаружить важный документ, касающийся судьбы чудом спасенного мальчика.

Исходя из этого, можно констатировать, что Н.М. Бахтина жила какое-то время по адресу: Шлиссельбургский проспект, д. 75, кв. 6 (в других документах он не фигурирует), а также уточнить обстоятельства и дату эвакуации ее сына, как и то, что мальчика вывезли без сопровождения кого-либо из родственников.

2. В беседе с саранскими бахтиноведами, состоявшейся в онлайн-эфире 17 декабря 2018 г., донецкий профессор В.В. Федоров поделился своими воспоминаниями о встречах со знаменитым ученым и впечатлении от его работ (материалы беседы опубликованы [4]). В частности, речь зашла об оригинальных концептах Бахтина: «Второй вопрос, ответ на который мне бы хотелось услышать, – вопрос о термине, который на меня больше всего произвел впечатление из всех, из всего знакомства с трудами Бахтина. Это термин “последнее целое” (здесь и ниже полужирные выделения наши. – Н.В.). В третьем [3, с. 565] и четвертом томах [4, с. 46] собрания сочинений Бахтина этот термин упоминается, но, к сожалению, я не мог составить себе представления о нем. Что Бахтин называет “последним целым”? У меня сложилось некоторое представление, но я не могу судить, правильно ли это мое впечатление или нет. Мне, конечно, хотелось бы услышать ответ самого Михаила Михайловича»; «Актуальность Бахтина я вижу в стремлении додуматься до того, что он обозначил термином “последнее целое“. Я думаю, что это понятие, этот термин в его работах все-таки не до конца продуман, вернее, не до конца додуман. Дело в том, что его деятельность как теоретика продолжалась в общем-то до второй половины 1924 г., после того он уже занялся историей культуры, историей литературы и т.д. Вот и “последнее целое” все-таки является таким понятием, которое, во всяком случае для меня, не совсем ясно. Я думаю, что здесь дело не в обдумывании того, что существует помимо обдумывающего. Это “последнее целое” существует как раз в то самое время, когда человек думает об этом “последнем целом”. Так вот я немножко отвлеченно думаю, что, например, “последнее целое” – это Пушкин как автор “Капитанской дочки”, я стараюсь это каким-либо образом обосновать для себя, но пока еще такого результата, который был бы реальным заделом дальнейшей работы, дальнейшего размышления над этой проблемой, все-таки пока я не нахожу»; «Такие значимые для Бахтина понятия, как, например, “позиция вненаходимости”, и даже так: “позиция вне жизненной находимости”, “последнее целое” – эти термины не востребованы в современном литературоведении» [4; ср., однако: 5, с. 84].

В самом деле, в указанных В.В. Федоровым работах Бахтина конца 1930 – начала 1940-х гг. («К вопросам теории романа», «Франсуа Рабле в истории реализма») фигурирует термин-метафора последнее целое, толкования которому автор, однако, не дает, что нередко свойственно метастилю ученого.

Нам удалось обнаружить следы использования этого загадочного концепта еще ранее – в книге Бахтина «Проблемы творчества Достоевского» (1929), причем с подобием дефиниции, проливающей некоторый свет на существо обсуждаемого понятия: «В поли- фоническом романе Достоевского дело идет не об обычной диалогической форме развертывания материала в рамках его монологического понимания на твердом фоне единого предметного мира. Нет, дело идет о последней диалогичности, то есть о диалогичности последнего целого. Драматическое целое в этом смысле, как мы сказали, монологично; роман Достоевского диалогичен. Он строится не как целое одного сознания, объектно принявшего в себя другие сознания, но как целое взаимодействия нескольких сознаний, из которых ни одно не стало до конца объектом другого; это взаимодействие не дает созерцающему опоры для объективации всего события по обычному монологическому типу (сюжетно, лирически или познавательно), делает, следовательно, и созерцающего участником. Роман не только не дает никакой устойчивой опоры вне диалогического разрыва для третьего, монологически объемлющего сознания, – наоборот, все в нем строится так, чтобы сделать диалогическое противостояние безысходным. С точки зрения безучастного “третьего” не строится ни один элемент произведения. В самом романе этот безучастный “третий” никак не представлен. Для него нет ни композиционного, ни смыслового места. В этом не слабость автора, а его величайшая сила. Этим завоевывается новая авторская позиция, лежащая выше монологической позиции»; «То, что в европейском и русском романе до Достоевского было последним целым, – монологический единый мир авторского сознания, – в романе Достоевского становится частью, элементом целого; то, что было действительностью, становится здесь одним из аспектов действительности; то, что связывало целое, – сюжетно-прагматический ряд и личный стиль и тон, – становится здесь под- чиненным моментом. Появляются новые принципы художественного сочетания элементов и построения целого, появляется – говоря метафорически – романный контрапункт» [1, т. 2, с. 25, 41–42]. Во втором издании исследования о поэтике Достоевского эти же размышления сохранились в первоначальном виде [1, т. 6, с. 24, 54].