М.М. Бахтин о проблеме серьезности

Полный текст

В записях М.М. Бахтина начала 1940-х гг. содержится небольшой фрагмент, имеющий подзаголовок «Проблема серьезности». В собрании сочинений философа он включен в текст рукописи «К философским основам гуманитарных наук». Прямого отношения к содержанию этой рукописи он не имеет, но можно предположить, что именно размышления о специфике методологии гуманитарных наук привели автора к рассмотрению проблемы серьезности.

Собственно в «методологической» части текста серьезность упоминается лишь один раз – в контексте познания и наряду со страхом («Страх и устрашение в выражении (серьезность)» [1, т. 5, с. 9]).

Исходным пунктом для реконструкции рассуждений автора может служить понимание серьезности в науке как авторитетности, важности, обоснованности, точности, признанности и т. д. (толковый словарь утверждает, что серьезными называются «учреждения, издания, специалисты, которые вызывают в других уважение, потому что имеют большой авторитет и известны многим людям» [9, с. 1197]). Серьезность апеллирует к объективности и точности; в этом смысле она «стабилизует, она обращена к готовому, завершенному» [1, т. 5, с. 10]. Применительно к естествознанию (как к познанию объективных фактов и законов мира природы) такой подход закономерен и не вызывает особых возражений. Однако объектом гуманитарных наук является не мертвая вещь, которой можно дать объективное и точное описание, а живая личность – меняющаяся, противоречивая, неисчерпаемая. Фундаментальной характеристикой гуманитарного познания является незавершенность. Даже прошлое для него не завершено окончательно, не равно себе и всякий раз дает новые ответы на вопросы потомков. Чтобы гуманитарное познание приобрело видимость объективности и точности (т. е. стало в полной мере серьезным), необходимо объявить только одну интерпретацию событий истории единственно верной, только одно направление исследований научным, только одну теорию истинной. Нередко такие претензии на серьезность легитимируются государством и получают официальную поддержку. При этом на любые альтернативные точки зрения налагается запрет, а против тех, кто их выдвигает, применяют различные меры воздействия: от замалчивания до прямого насилия. Такое управляемое состояние науки ограничивает познание и сковывает творчество, т. е. фактически сводит гуманитарную научность на нет (ситуация, сложившаяся с философией в Советском Союзе к началу 1940-х, стала ярким тому подтверждением).

В абзаце, посвященном собственно серьезности, последняя раскрывается в более широком культурном контексте. Здесь понятие серьезности приобретает категориальное звучание и философскую многомерность [см.: 2, 3], а также намечается и предельно обостряется важная для концепции Бахтина оппозиция «серьезность–смех» [6, с. 165], теоретически развернутая в позднейших работах Бахтина (прежде всего в книге о Франсуа Рабле и в переработанной книге о Достоевском).

Серьезность, утверждает Бахтин, всегда предполагает некую опасность, в то время как смех звучит, когда опасность миновала. Серьезность напоминает о заботах и угрозах, которые нам несет завтрашний день, смех же «упраздняет тяжесть будущего». Серьезность сопутствует необходимости, смех – свободе и т. д. [1, т. 5, с. 10]. В последующих текстах эта противоположность конкретизируется, вбирая в себя новые смыслы. Если смех показан как веселье, вольность, отмена запретов, разнообразие, критичность, то серьезность, соответственно, трактуется как устрашение, запрет, ограничение, обеднение, догматизм.

В целом смех и серьезность в трактовке Бахтина рассматриваются как два мировоззренческих полюса, где первый представляет движение и изменчивость, а второй – завершенность и неизменность. Для того чтобы проиллюстрировать это положение, можно обратиться к нескольким аналогиям.

Воплощение смеха – это карнавальный шут, который ходит колесом по рыночной площади. Его «верх» и «низ» нестабильны – они постоянно меняются местами. При этом шут ничего не скрывает, а напротив – демонстрирует себя во всех возможных ракурсах. Поведение его абсолютно свободно и потому непредсказуемо – он может с равной степенью вероятности оголить зад или, напялив тиару, начать читать проповедь.

Чтобы придать этому образу серьезность, необходимо запретить любое спонтанное самовыражение, остановить все кувыркания, зафиксировать тело в подобающем и приличном положении – когда лицо будет впереди, а ноги – стоять на земле, а также придать лицу выражение, которое будет однозначно свидетельствовать о том, что человек не склонен к шуткам: «нахмуренные брови, устрашающие глаза, напряженно собранные складки и морщины» [1, т. 5, с. 10].

На самом деле добиться абсолютной неподвижности и завершенности невозможно, поэтому лучшей иллюстрацией серьезности будет даже не сам человек, а его парадный портрет. Вполне показательны в этом аспекте канонические портреты глав государств, показанных в наиболее выгодном ракурсе: их позы величественны, взгляды полны мудрости и понимания, и весь вид в целом важен и значителен.

Аналогия с шутом и картиной позволяет сделать несколько наблюдений, подчеркивающих глубинные отличия смеха от серьезности.

Во-первых, смех направлен на мир в целом. Он видит мир таким, каков он есть на самом деле, во всей своей противоречивости и текучести. Серьезность же имеет дело не с миром, а с определенной картиной мира, которую она и пытается выдать за единственно возможную реальность. Здесь точка зрения Бахтина близка к идеям М. Хайдеггера, который считал, что особенностью Нового времени является создание человеком настолько разработанной картины мира, что она принимается им за реальное бытие:

«Картина мира, сущностно понятая, означает таким образом не картину, изображающую мир, а мир, понятый в смысле такой картины» [10, с. 49]. Здесь мы вновь возвращаемся к рассуждениям о науках, формирующих однозначную гуманитарную картину мира, а затем пытающихся вместить в узкие рамки этой картины все сопротивляющееся многообразие реальности.

Во-вторых, ошибочным будет рассмотрение смеха и серьезности как двух равноправных, онтологически равнозначных полюсов культуры. Серьезность и смех противопоставлены скорее как часть и целое. Серьезность есть лишь один из моментов реальности, определенный ее срез. Смех же объемлет реальность как таковую: он сопричастен и соразмерен последнему целому мира: «Природа, представленная как всесильное и всепобеждающее целое не серьезна, а равнодушна или прямо улыбается («сияет») и смеется. Последнее целое нельзя представить себе серьезным – ведь вне его нет врага, – оно равнодушно весело; все концы и смыслы не вне, а внутри его. Ему ничего не предстоит; ведь предстоящее делает серьезным» [1, т. 5, с. 10]. Показательно, что исследуя игру – стихию, близкую к смеху, Й. Хейзинга приходит к схожему выводу о соотношении части и целого: «серьезность стремится исключить игру, игра же с легкостью включает в себя серьезность» [11, c. 58].

В-третьих, смех ничего не скрывает – смехом человек разоблачает себя, показывает со всех сторон и во всех ракурсах, в том числе самых потаенных (неслучайно смех тяготеет к тем сферам жизни, которые обычно не принято выставлять на всеобщее обозрение). Серьезность же сама по себе выступает как форма сокрытия: высвечивая что- то одно, она одновременно задвигает в тень все остальное. Именно поэтому она часто используется для того, чтобы скрыть то, чего не желают делать достоянием публики. В результате именно под маской серьезности, запрещающей всякие сомнения и насмешки – за важным видом, правильными словами, высокими чинами, должностями и званиями – предпочитают скрываться пустота, ложь и лицемерие. В этой связи вполне объяснимо недоверие тонко чувствующих фальшь людей (среди которых обычно много представителей искусства) к официальной серьезности. Они избегают такой серьезности, стыдятся ее и пытаются снизить ее чрезмерный пафос смехом. С. Кьеркегор (один из любимых философов Бахтина) писал в схожем контексте, что «пафос, не защищенный иронией – это иллюзия» [4, с. 6].

Наконец, смех принципиально внеиерархичен – он уравнивает смеющихся, снимает сословные и классовые барьеры, фамильяризует отношения. Смеяться над высоким – значит развенчивать, снижать его, ставить на один уровень с собой. Серьезность же проявляет тенденцию к выстраиванию иерархий. Она предполагает, что есть нечто серьезное – важное, уважаемое, авторитетное, все же остальное не стоит внимания. Собственно говоря, представления о серьезном можно рассматривать в качестве одного из инструментов поддержания субординации в обществе. Люди, занимающие господствующее положение, должны выглядеть в глазах всех остальных исключительными: более сильными, умными, авторитетными, харизматическими, даже если реальность свидетельствует об обратном. Поэтому они требуют только серьезного отношения к себе и не приемлют смеха. В итоге если народная культура полнее всего выражает себя через смех, то власть говорит исключительно на языке серьезности.

Серьезность, разделяя социальное целое на привилегированные и непривилегированные группы, «рабов и господ», сама по необходимости становится разделенной. Можно говорить о серьезности власти: официальной, угнетающей, запугивающей, требующей, запрещающей, но можно также говорить и об оборотной стороне того же явления: серьезности рабов и жертв, которая выражается в запуганности, страдании, смирении, лести, лицемерии. Бахтин в этом контексте различает различные тона проявления серьезности в широком спектре от «грозно-серьезных» до «жалко- серьезных» (в этом смысле можно говорить о жанровых вариациях серьезной речи). Впрочем, во всех случаях за серьезностью такого рода скрывается не сила, а слабость. В одном случае она просто замаскирована насилием и ложью, а во втором – выставлена напоказ для того, чтобы вызывать к себе жалость. Настоящая, уверенная в себе сила не нуждается в маске серьезности – она не боится смеха в свой адрес и способна смеяться сама.

Итак, серьезность есть определенный тип отношения к миру, основанный на «внутренней и внешней принудительности». Формы культуры, ориентированные на серьезность, догматичны, авторитарны, строго иерархичны, характеризуются непроницаемостью границ и недопустимостью любых трансформаций и профанаций. Серьезность формирует картину мира, «где все явления строго разграничены и занимают неизменимые места (положения) в иерархии. Эта картина мира глубоко субстанциональна. С ней нельзя шутить, она монолитно серьезна. Здесь нет места для пародии и иронии, для пародирующих двойников, для смен масок и переодеваний. Здесь все равно себе самому» [1, т. 5, с. 378]. Обычные эпитеты серьезности у Бахтина – однотонная, односторонняя, хмурая, серая.

Такое резко отрицательное отношение Бахтина к серьезности, по мнению М.А. Маслина, не только выражает теоретическую позицию ученого, но и отражает его индивидуальный опыт: «Эта проблематика имела вполне реалистическое происхождение и подтверждение в личной судьбе Бахтина 1940–1960-х годов. Серьезность выступает в текстах этого периода не просто как новая, не рассмотренная ранее тема, а как категория, которая наложила свою печать на творчество Бахтина, отразила общее экзистенциальное состояние человека, пережившего арест, тяжелую болезнь и казахстанскую ссылку, мыслителя, зажатого в тисках официальной серьезности и лишенного возможности публиковаться» [5, с. 171]. В этом смысле серьезность отождествлялась Бахтиным с той плоской и упрощенной официальной культурой, которую он не мог принять, но с которой приходилось считаться. Кроме того, конкретно-исторический тип серьезности, который находился в фокусе исследования Бахтина, – официальная серьезность Средневековья и Возрождения – представляла не менее яркие образцы догматизма, авторитаризма и нетерпимости.

Серьезность, в отличие от смеха или игры, всегда предполагает некие внешние по отношению к себе цели. Она всегда кому-то выгодна: «Серьезность практична и в широком смысле слова корыстна» [1, т. 5, с. 10]. Пользуясь ею, определенные лица, социальные группы, классы пытаются утвердить свои частные интересы в качестве «общего дела». Применение силы – самый прямолинейный и очевидный способ обеспечить внешнее единодушие. Серьезность приходит в мир, полагает Бахтин, вместе с насилием. Для того чтобы утвердить единственно верное понимание ситуации, следует обезвредить – запугать или даже уничтожить – всех тех, кто с не согласен с официальной линией. В классовой культуре, пишет Бахтин, серьезность «авторитарна, сочетается с насилием, запретами, ограничениями. В такой серьезности всегда есть элемент страха и устрашения» [1, т. 4(2), с. 103].

Другой инструмент установления превосходства серьезности – это ложь. Бахтин пишет о том, что за «одноголосой серьезностью» всегда стоят двуличие и ложь [1, т. 3, с. 724]. Генетическую связь лжи и насилия особенно хорошо показал А.И. Солженицын в эссе «Жить не по лжи». Ложь в его трактовке – ослабевшее насилие, обряженное в одежды серьезности и респектабельности: «Когда насилие врывается в мирную людскую жизнь – его лицо пылает от самоуверенности, оно так и на флаге несет, и кричит: “Я – Насилие! Разойдись, расступись – раздавлю!” Но насилие быстро стареет, немного лет – оно уже не уверено в себе, и, чтобы держаться, чтобы выглядеть прилично, – непременно вызывает себе в союзники Ложь. Ибо: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием. И не каждый день, не на каждое плечо кладет насилие свою тяжелую лапу: оно требует от нас только покорности лжи, ежедневного участия во лжи – и в этом вся верноподданность» [8, с. 160]. В итоге, если за маской серьезности не скрывается насилие, почти наверняка там обнаруживается ложь.

Что касается правды, то здесь, полагает Бахтин, никаких оттенков насилия и серьезности нет и быть не может: правда «никого не осуждает, не разоблачает, не унижает, не отнимает, не уменьшает, ничего не требует, в ней нет ни грана насилия и серьезности, она только сияет и улыбается, хотя она и полна милующей жалости. Она – абсолютная доброта» [1, т. 4(1), с. 711]. Здесь эпистемологический подход к серьезности смыкается с этическим.

В сфере морали инструментом установления «хмурой назидательной серьезности моралистов и ханжей» [1, т. 4(2), с. 407] является морализаторство, объявляющее единственным критерием нравственного поведения абстрактные нормы и ценности и тем самым пресекающее все возможности свободного нормотворчества. Бахтин пишет, что в такой морализирующей серьезности воплощается «извне навязанное долженствование» [1, т. 5, с. 65]. Развернуто о той же тенденции говорит Ж.-П. Сартр, отмечая царящий в культуре «дух серьезности». Он пишет: «Дух серьезности имеет в действительности двойственную особенность: рассматривать ценности как трансцендентные данные, не зависимые от человеческой субъективности, и переносить свойство “желаемого” с онтологической структуры вещей на их простую материальную структуру» [7, с. 625]. В результате человек не создает ценности, а формирует самого себя согласно извне навязанным требованиям, имеющим видимость объективности и общеобязательности. Освободиться от «духа серьезности» – значит действовать, исходя не из формальных безличных норм, а из понимания своей уникальной ответственности. Иными словами, это значит осознать себя в качестве бытия, только благодаря которому и существуют ценности.

Сартр противопоставляет «духу серьезности» игру [7, c. 583]. Бахтин пишет о родственном ей смехе как инструменте освобождения от серьезности: «Смех не внешняя, а существенная внутренняя форма, которую нельзя сменить на серьезность, не уничтожив и не исказив самого содержания раскрытой смехом истины. Он освобождает не только от внешней цензуры, но прежде всего от большого внутреннего цензора, от тысячелетиями воспитанного в человеке страха перед священным, перед авторитарным запретом, перед прошлым, перед властью» [1, т. 3, с. 106].

Больше того, смех способен очистить саму серьезность. Помимо односторонней, ложной серьезности, пронизывающей авторитарную культуру, существуют, по мнению Бахтина, и такие формы серьезности, в которых она не противопоставляет себя смеху и осознает, что она есть лишь один из бесконечных моментов «незавершимого целого мира». В числе форм такой серьезности Бахтин называет сократовскую критическую философию и строгую научную серьезность, которые характеризуются отсутствием всякого догматизма. Сократ никогда не вещал готовых истин, предоставляя возможность собеседникам прийти к истине самостоятельно; науке же внутренне присущи механизмы сомнения и критики (то, что Р. Мертон называет императивом «организованного скептицизма»), не позволяющие ей объявить об обнаружении окончательной истины. В литературе такого рода серьезность проявляется в жанрах, которые в Античности объединялись понятием «серьезно-смеховое» (прежде всего в Менипповой сатире), а их современным наследником является новоевропейский роман, вершиной которого Бахтин считал полифоническое творчество Ф.М. Достоевского. В романах последнего «вся односторонняя серьезность (и жизни и мысли) и весь односторонний пафос отдаются героям, но автор, сталкивая их всех в «большом диалоге» романа, оставляет этот диалог открытым, не ставит завершающей точки» [1, т. 6, с. 186]. Во всех этих формах серьезное отношение к миру смешивается со смеховым, порождая особого рода синтез, позволяющий культуре развиваться, сохраняя свою специфику.

Бахтин, впрочем, отмечает, что в российской культуре, несмотря на все достижения классической литературы серьезный и смеховой аспекты мира так и не были соединены воедино. Этим, пишет он, «объясняется известная односторонняя серьезность всей нашей культуры и литературы. Мы не получили прививки раблезианского смеха (и стоящей за ним великой карнавальной культуры)» [1, т. 4(2), с. 639]. Нет необходимости говорить о том, что и сегодня официальная российская культура пронизана пафосной и формальной серьезностью, не признающей альтернативных точек зрения, критики и насмешек. Во многом из-за этого духовная атмосфера не способствует свободному развитию и творчеству. Чтобы изменить ситуацию, следует подняться над ложной серьезностью: научиться с участием выслушивать и понимать чужую точку зрения, смеяться над собой, видеть в жизни не только формальные обязательства, ощущать радость от жизни как таковой. Точнее всего по этому поводу высказался О. Уайльд: «Жизнь – слишком важная вещь, чтобы говорить о ней серьезно».

Синтез реагентов осуществляли азосочетанием диазосолей п-сульфаниловой, 3- и 4-аминобензойных кислот с фенолом (ч., Alfa Aesar), п-крезолом (ч., Acros Organics), нафтолом-1 (99+%, Acros Organics) или нафтолом-2 (ч.д.а., АО «Химреактивснаб»). Диазосоли получали взаимодействием п-сульфаниловой (ч., АО «ВЕКТОН»), 3- и 4-аминобензойных кислот (99%, Alfa Aesar) с NaNO₂ (х.ч., «Донецкий завод химических реактивов») в кислой среде.

Исследуемые реагенты: 4-(4-сульфофенилазо)фенол (I), 2-(4-сульфофенилазо)-п-крезол (II), 4-(4-сульфофенилазо)нафтол-1 (III), 4-(4-карбоксифенилазо)- фенол (IV), 2-(4-карбоксифенилазо)-п-крезол (V), 4-(4-карбоксифенилазо)нафтол-1 (VI), 2-(3-карбоксифенилазо)-п-крезол (VII), 1-(4-сульфофенилазо)нафтол-2 (VIII), 1-(4-карбоксифенилазо)нафтол-2 (IX).

Об авторах

Андрей Анатольевич Сычев

Автор, ответственный за переписку.
Email: sychevaa@mail.ru

доктор философских наук, профессор кафедры философии

Список литературы

Дополнительные файлы