The conceptualization problems of traditional social order in Kabarda (XVI–XVIII centuries)

Толық мәтін

Изучение общественного строя традиционного кабардинского общества в XVI–XVIII вв. сопряжено с системным представлением исторического процесса в политических, социально-экономических и культурно-идеологических измерениях. По большинству из указанных аспектов на протяжении очень длительного исторического времени, охватывающему целый ряд периодов, не прослеживается «прогрессивная» историческая динамика, ведущая к качественным переменам стадиального порядка. При этом соотношение социально-территориальной и территориально-политической организации Кабарды всегда было сложным и на протяжении большей части истории динамичным и неустойчивым. Вместе с тем уровень развития общественного строя традиционного кабардинского общества оценивается с учетом демографической и территориальной масштабности, социально-экономической и политической сложности.

Кабарда как социо-пространственное образование:

проблемы реконструкции

C конца XIV – начала XV в. кабардинцы образуют восточную группу адыгов. Значительная подвижность их поселений нередко существенно и в короткие сроки изменяла область их расселения. В первой пол. XVI в. кабардинцы занимают районы Пятигорья и другие земли на запад от среднего течения Терека. С конца XVI в. они появляются на правобережье Терека и занимают выходы из осетинских и ингушских ущелий. В XVII в. Кабарда включала две крупные области – Большую Кабарду (от Малки до Уруха) и Малую (от Уруха до Среднего Терека и правому берегу Терека) [История народов… 1988: 277]. Помимо этого, часть адыгов-кабардинцев к XVIII в. освоили земли по р. Сунже, на Кумыкской равнине. В источниках иллюстрируется ситуация перманентных передвижений кабардинских поселений.

На рубеже XVII–XVIII вв. Большую Кабарду образовывали Жамболатов, Атажукин и Мисостов княжеские уделы [Налоева 1972: 72]. Малая Кабарда включала княжеские уделы Гилахстаней (Мударовы и Ахловы кабаки от Сунжи до Курпа) и Толостаней (кабаки Тау-Султана от Лескена до Курпа). Толостаней также известна как Шолохова Кабарда – Средняя Кабарда [Бесланеев 1993: 22].

С точки зрения В.Х. Кажарова, для советского исторического адыговедения было характерно сознательное сужение территории Кабарды в XVI–ХVIII вв. в оправдание колониальной политики России, аннексировавшей значительную часть территории Кабарды под видом освоения «никому не принадлежащих земель». В.Х. Кажаров отмечал, что для выявления реальной динамики этнической и политической карты феодальной Кабарды следует учитывать специфику внутренних миграций. Также важно понимать, что политические границы Кабарды, помимо этнической территории и собственно кабардинских поселений, охватывали и пространство отдаленных хозяйственных угодий [Кажаров 2014: 570]. «Границы феодальных владений были твердо фиксированы, и обычное право строго регламентировало процессы переселения», заключил В.Х. Кажаров. Тем не менее определенности в вопросе о точных границах Кабарды и единообразия их описания в источниках не наблюдается. И проблема заключается не только в субъективности очерчивания границ в имеющихся источниках, но и в объективной подвижности территориальных рамок кабардинской политии. Исторический процесс образования восточноадыгской территориально-политической единицы являет собой историю постепенных миграций и освоения новых земель. Следует ли утверждать, что миграционные процессы, имея в виду внешнюю миграцию, прекращаются непременно к началу XVI в. и границы Кабарды «замораживаются» на три столетия? Вероятно, изменения границ происходили как в сторону расширения, так и сужения на отдельных направлениях. Образование Кабарды, как отдельной территориально-политической единицы, сопряжено с фиксированием ее границ. Вместе с тем важно учитывать исторический контекст существования традиционного кабардинского общества в XVI–ХVIII вв. Границы защищались с помощью силы, а не прочными договоренностями и международным правом. В отличие от зрелых государств нового и новейшего времени, границы северокавказских политий XVI–ХVIII вв. не были четкими, определенными и неизменными.

Определение территориальных рамок Кабарды XVI–ХVIII вв. связано с проблемами соотношения этносоциальной структуры и потестарно-политической организации территорий Центрального Кавказа и взаимосвязи этнического и территориально-политического в истории Кабарды. В.X. Кажаров решал данные проблемы посредством выявления особенностей политической системы кабардинского феодального общества и определения его государственного устройства. Он пришел к заключению, что «Кабарда по своему государственному устройству являлась малой феодальной империей, объединявшей различные этносоциальные и политические организмы под властью одного княжеского дома Иналовичей» [Боров и др. 1999: 10].

Вместе с тем концепт Кабарды как «малой феодальной империи» вызывает определенные вопросы. Во-первых, они связаны с соответствием предлагаемой конструкции известным характеристикам империи. Классические средневековые империи отличал верховный сюзеренитет определенного субъекта власти. Когда же мы говорим о Кабарде как «малой феодальной империи», чрезвычайно трудно или зачастую невозможно определить этот верховный субъект власти. Кабарда в целом характеризовалась полицентризмом и множественностью и многоуровневостью связей с иноэтничным окружением в пределах Центрального Кавказа. Не поддается четкому конструированию система социопространственных связей центра и периферии. Очевидно, что на материале Кабарды мы не наблюдаем централизованную государственную структуру. «Кабардинский этнический социум» [Боров и др. 1999: 10–11], но не какие-либо государственные институты, являлся центром «империи».

Во-вторых, предлагаемый концепт ставит во главу угла этническое измерение отношений господства и подчинения в феодальной «империи». Но феодальные отношения «надэтничны» по определению. Средневековые империи вообще являлись специфическим явлением универсалистского характера. Правители этих империй имели претензию на абсолютное верховенство, когда над ними не стоял никто выше. Они заключали в себе идею преемственности с великими империями (например, Римской) и идею создания собственного единого мира с особой культурной и цивилизационной спецификой. С другой стороны, неправомерно применительно к рассматриваемой эпохе выделять «народ» как субъект политических отношений. Сомнительна тождественность «этносоциальных и политических организмов» Центрального Кавказа и «народов» в современном понимании этого слова. Очевидна невозможность отождествления «государственного устройства Кабарды» как со структурой кочевых империй, так и со структурой колониальных империй. Несоответствие такого рода интерпретаций исторической реальности Центрального Кавказа и искусственность подобных аналогий очевидна и не требует излишних пояснений.

Таким образом, границы Кабарды на протяжении XVI–XVIII вв. не были неизменными. Дискуссионными остаются и вопросы идентификации формата взаимоотношений кабардинских князей с представителями соседних этнических групп. Вместе с тем в источниках отмечается существование особой территориально-политической единицы под названием «Кабарда». Ее территория зачастую имела «плавающие» границы. Но в каждый определенный исторический период эти границы были общеизвестными, и сила кабардинских князей не позволяла представителям соседних этнических групп самостоятельно и свободно нарушать их.

Вопрос о численности населения решается в привязке к определенной территории. Для оценки уровня общественного устройства важен социально-демографический формат, т.е. плотность и особенности распределения населения на данной территории, пределы демографического давления на нее, определяемые экологическими условиями и хозяйственно-культурным типом. Объективное состояние источников и сравнительная узость исследовательской базы вынуждают ограничиться здесь самыми общими либо фрагментарными суждениями и оценками.

Кабарда в рассматриваемое время была раздроблена. Наиболее крупным в Большой Кабарде было владение Алегукиных. В «Алегукину Кабарду» входило 50 селений. В них проживали уорки числом 1 тыс. человек и простонародье численностью 2 тыс. с лишним человек. Согласно ландкарте 1744 г. и комментариям к ней 1753 г., именно в Большой Кабарде располагались большинство поселений – 75 деревень и 8 укрепленных дворов. В Малой Кабарды – 45 деревень и 2 двора [Кабардино-русские… 1957: 114–116, 194–196]. Анализ материалов по составу семей, числу и размеру поселений, численности воинского контингента, позволяет исследователям определять численность населения Кабарды на протяжении XVIII в. в 350–450 тыс. человек [Дзамихов 2001: 75–76], 260–350 тыс. человек [Гугов 1999: 50–51]. По иным оценкам, на исходе XVIII в. кабардинцев насчитывалось около 120 тыс. чел. [Кабузан 1996: 145; Кожев 1998: 119].

В 1809 г. пристав Кабарды генерала И.П. Дельпоццо писал, что по сравнению с концом XVIII в. численность кабардинцев «сократилось более чем в 10 раз». Авторы первой половины XIX в. приводили свои цифры относительно численности кабардинцев. Так Хан-Гирей писал о 42 тыс., К.Ф. Сталь – о 45 тыс., Кох – о 43 тыс. человек [Гарданов 1967: 42]. Анализ приведенных данных с учетом замечания Дельпоццо позволяет предполагать соответствие историческим реалиям иллюстрируемой исследователями картины сокращения населения с нескольких сотен тысяч до нескольких десятков тысяч человек.

Как видно, диапазон мнений в исследовательском сообществе относительно численности кабардинцев достаточно широкий. Вместе с тем демографическая масштабность традиционного кабардинского общества на протяжении XVI–XVIII в. оценивается учеными как достаточная для формирования сложного стратифицированного общества. Традиционное кабардинское общество было глубоко стратифицированным и иерархизированным. Кабардинские князья возглавляли сословно-иерархическую структуру общества. Первостепенные дворяне – «тлекотлеши» и «дыжиниго» являлись вассалами князей. Они, как и князья, владели землей на вотчинном праве [Думанов 1990: 134; Калмыков 2007: 14]. Наиболее многочисленными дворянскими сословиями были служилые дворяне. Княжеские служилые дворяне, получившие название беслан-уорков в честь кабардинского князя Беслана Жанхотова, составляли главную военную опору его власти. Беслан-уорки – категория «потомственных незнатных дворян, находившихся в прямой вассальной зависимости от князей» [Кажаров 1994: 187]. Уорк-шаотлугусы служили тлекотлешам и дыжиниго [Думанов 1990: 140–141]. Кроме того, князья набирали из числа зависимых крестьян вооруженную стражу – пшикеу, исполнявшие при князе функции полицейских и судебных исполнителей [Кажаров 1994: 187].

Все дворяне-уорки княжеского владения несли вассальную службу. Они обязаны были появляться перед князем при первом его зове, готовые к выполнению вассальных обязанностей. Более того, если требовала ситуация, дворяне должны были приводить с собой на помощь князю и своих подданных [Гарданов 1967: 165]. Согласно свидетельствам источников, сеньориально-вассальные связи скреплялись «орктин» – дворянским подарком, который передавался уоркам-вассалам от пши-сюзеренов. Дворянский подарок мог включать и земельные пожалования. Землей в уделе распоряжался в первую очередь старший пши фамилии, а остальные – младшие пши фамилии «должны жить при том их большем брате и содержание свое получать от него, и для того быть у него в послушании» [Кабардино-русские… 2007: 231].

Основную массу населения Кабарды составляло зависимое крестьянство (тлхукотли, азаты, оги, лагунапыты, унауты). В системе отношений управители/управляемые все крестьяне относились к категории «управляемые» и в целом являлись «единственными производителями материальных благ» [Гарданов 1967: 195] в традиционном кабардинском обществе.

Демографический фактор общественно-политического развития, таким образом, столь же амбивалентен, как и фактор территориальный. Оценка его значимости для Кабарды опосредована анализом хозяйственных основ существования общества.

Хозяйственные основы и природа социальной организации

В XVI–XVIII вв. сельское хозяйство на Северном Кавказе развивалось на основе традиционного разделения труда. Земледелие в Кабарде являлось довольно экстенсивным и играло второстепенную роль в хозяйстве по сравнению со скотоводством. Кабардинцы практиковали переложно-залежную систему полеводства, что способствовало частой смене пахотных земельных участков. Это обстоятельство отразилось в распространенной их характеристике в качестве кочевого или по меньшей мере полукочевого народа. В Кабарде не было городов с торгово-ремесленным населением. В крестьянской среде развивалась домашняя промышленность, удовлетворявшая нужды самих крестьян и феодалов. Были специализированы добыча металлов, металлообработка и оружейное дело [История КБ АССР… 1967: 102].

Тенденции и результаты хозяйственно-экономического развития традиционного кабардинского общества характеризуются следующими моментами: во-первых, хозяйственно-экономическая система традиционного кабардинского общества качественно не изменялась. Исследования на эту тему не позволяют говорить о прогрессивной динамике. Зачастую наблюдается регресс, спровоцированный катастрофическими внешними воздействиями; во-вторых, ведущей отраслью хозяйства являлось скотоводство, а не земледелие; в-третьих, существовали механизмы «изъятия» производимого прибавочного продукта в достаточном объеме для содержания правителей-князей, дворян и определенного управленческого аппарата. Несмотря на то что в развитии хозяйства не наблюдалось прогрессивных тенденций и прорыва в увеличении объемов производства и производительности труда, традиционное кабардинское общество было глубоко стратифицированным, а иерархические связи в среде благородных сословий описываются в рамках концепции феодализма.

Характеристика общественного строя средневековых северокавказских обществ в советской историографии была отмечена определенными противоречиями. Показательна сводная картина истории «горского феодализма», представленная в итоговом для советской историографии обобщающем труде [История народов… 1988: 109, 132, 144, 170, 231–233, 283, 387, 397].

С одной стороны, развитие процессов феодализации фиксировалось на весьма ранних этапах средневековой эпохи. С другой стороны, процесс становления феодальных отношений на Северном Кавказе в целом, а не только в его горных районах, оказывался невероятно растянутым. Развитие феодализма в XVI–XVII вв. сопровождалось децентрализацией политической власти владетелей, ростом фамильной собственности феодалов и феодальной раздробленностью. Для XVIII в., отмечалась неравномерность развития социального строя народов Северного Кавказа. Причем применительно к развитию Кабарды в XVIII в. признавался достаточно высокий уровень развития феодальных отношений.

В целом советская историография с неизбежностью сводила анализ социальной организации народов Северного Кавказа к проблематике «особенностей» и «уровня» развития феодализма в регионе в целом и в рамках отдельных этносоциальных организмов.

В первом случае отмечались медленные темпы процесса феодализации, устойчивость сельской территориальной общины и патриархально-родовых отношений. Наблюдалось сохранение укрепление общины (преобразование в союзы общин). Отмечалась неравномерность развития феодальных отношений как по всему Северному Кавказу, так и в рамках отдельных этнических общностей. Рабство носило патриархальный характер и внедрялось не во все сферы производства. На Северном Кавказе не было крупных феодальных хозяйств и, соответственно, отсутствовала барщина. Следствием этого являлось отсутствие жестких форм внеэкономического принуждения. Замедленность темпов развития феодальных отношений связывалась с нашествием татаро-монголов, Тимура и др. завоевателей.

Во втором случае указывалось, что феодальные отношения на Северном Кавказе вызревали внутри родоплеменных отношений и маскировались родовыми и общинными учреждениями и институтами. Подобные отношения идентифицировались как феодально-патриархальные, поскольку их развитие определялось сплетением феодальных отношений с пережитками. Отмечая ведущую роль феодальных отношений, подчеркивалась подчиненность патриархально-родовых и первобытнообщинных отношений в общественном строе народов Северного Кавказа. Наличие у народов Северного Кавказа значительной категории неокончательно закрепощенного, полусвободного крестьянства представлялось важным фактором недостаточно высокого уровня развития феодализма.

Знаковыми фигурами дискуссий о «кабардинском феодализме» стали Л.И. Лавров и Е.Дж. Налоева. Л.И. Лавров оспорил традиционную точку зрения об отражении социального строя в формах земельной собственности. Ученый отмечал отсутствие определенности «в вопросе о землевладении при феодализме. Кавказские материалы склоняют к выводу, что существование или отсутствие частной собственности на землю зависело не только от уровня развития социальных отношений, но и от наличия свободного земельного фонда». Согласно тезису Л.И. Лаврова, у кабардинцев, «обитавших на достаточно обширных степных просторах», не были развиты представления о земельной собственности. «Говоря о повсеместном распространении на средневековом Кавказе земельной собственности (феодальной, общинной и частнокрестьянской), – отмечал Л.И. Лавров, – мы обычно находимся под впечатлением европейского варианта феодализма, породившего представление, будто главное в феодализме – феодальная собственность на землю. Экономическая мощь господствующего класса в Средние века не всегда и не везде базировалась на землевладении. Немалую роль играли военные трофеи, торговые пошлины (в основном на важных путях сообщения и в портовых городах) и особенно дань, которую взимали не только с земледельцев, но и с ремесленников, купцов и других слоев населения [Лавров 1978: 26–27]. Ученый указывал, что «предстоит разобраться, позволяют ли кавказские материалы считать, что земельная рента являлась непременной формой присвоения феодалами прибавочной стоимости и не свидетельствуют ли они, что эксплуатация нередко принимала форму дани, не связанной с землепользованием и землевладением» [Лавров 1978: 28].

Е.Дж. Налоева выступила с резкой критикой концепции Л.И. Лаврова о «безземельном феодализме» [Налоева 1980]. С точки зрения Е.Дж. Налоевой, «существование или отсутствие земельной собственности не столько зависит от уровня развития социальных отношений, сколько сам уровень социальных отношений зависит от наличия или отсутствия земельной собственности». Кабардинский феодализм представлялся Е.Дж. Налоевой завершенным, близким в своих основаниях к классическим формам (хотя и не без «горских» особенностей). Основой феодальных отношений виделась феодальная земельная собственность, обеспечивавшая иерархические связи кабардинской аристократии.

Таким образом, ученый спор Л.И. Лаврова и Е.Дж. Налоевой во многом показателен. С одной стороны, несомненны иерархические связи покровительства-верности, бытовавшие в среде благородных и определявшие характер общественного строя, с другой – очевидны непреодолимые концептуальные сложности оперирования классической концепцией феодализма, с подведением земельной основы под социальные связи. Ранее выхода в свет работы Л.И. Лаврова (1978), ученые-медиевисты в своих трудах уже поднимали дискуссионные вопросы относительно сущности концепции феодализма и ее применимости к конкретной исторической реальности. Такова, к примеру, монография А.Я. Гуревича «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» (1970) [Гуревич 1999]. Ко времени публикации труда самого Л.И. Лаврова, отечественные и зарубежные медиевисты отказались от практики сведения феодальных отношений исключительно к поземельным связям. Дискуссии вокруг положений работы Сьюзан Рейнолдс «Феоды и вассалы» [Reynolds 1994; Гуревич 2006] вообще заставляют сомневаться в дальнейшей необходимости оперировать концептом «феодализм». Сьюзан Рейнолдс «доказала, например, что статус вассала необязательно предполагал обладание феодами, что далеко не все вассалы и даже не все обладатели феодов принадлежали к элите общества, что наряду с вассалами в верности сеньору или государю в те времена могли клясться и другие люди, что не все приносимые клятвы были клятвами верности, что феод порой не так уж сильно отличался от других форм держания, что порой неясно даже его отличие от аллода, что обладание феодом далеко не всегда было обусловлено несением военной службы в пользу сеньора или автоматически предусматривало юрисдикцию над жителями данной территории...» [Филиппов 2015: 9]. Вместе с тем критик концепции С. Рейнолдс И.С. Филиппов, осуществив подробный анализ содержания работы «Феоды и вассалы» и отдавая должное отдельным интересным заметкам С. Рейнолдс, считает несостоятельными ее попытки отрицания правомерности дальнейшего использования концепции феодализма. Так И.С. Филиппов отмечает, что в современном французском научном сообществе «в феоде, как правило, видят институт публичного права, не право собственности на землю, а обусловленное службой право на доход с нее, чаще всего (но необязательно) выраженный в платежах публичного характера». По мнению И.С. Филиппова, при всех недостатках понятия «феодализм», «прежде всего семантических (феод имеет мало общего с внутренним миром сеньории) и историографических (в том числе сведение его к эксплуатации зависимых крестьян, характерное для большинства советских, … и современных российских историков), оно все же помогает осмыслить средневековое общество в единстве вассально-ленных и сеньориальных отношений, каковые, впрочем, средневековое общество не исчерпывали». И.С. Филиппов склоняется к мысли о неслучайности совпадения сеньории и феода в эпоху Средневековья. И именно в данную эпоху, по мнению ученого, всевозможные отношения зависимости играли заметно большую роль, нежели когда бы то ни было в истории [Филиппов 2015: 46–47].

Колоссальный труд в исследовании сущностно-стадиальных характеристик традиционного кабардинского общества и его институтов с привлечением практически всей доступной эмпирической базы, с опорой на принцип историзма и весьма диалектичную, комплексную методологию анализа осуществил В.Х. Кажаров. В исследовании адыгской сельской общины В.Х. Кажарова самобытные черты общественного строя адыгов рассматривались как внутренне присущие адыгскому феодальному обществу, но отнюдь не в качестве показателей отсталости [Кажаров 1982: 7–8; Кажаров 1992: 8–10]. Своеобразие адыгского общественного строя, не отвечавшее в полном объеме концептуальным схемам, выработанным на европейском материале, не служило в рамках его интерпретации фактором отрицания определенного уровня сложности изучаемого строя.

В.Х. Кажаров рассматривает вотчину как базовый структурный принцип социальной организации кабардинского общества. И вотчина, согласно концепции ученого, связана с особенностями общественно-политического строя. Это проявлено в феномене власти-собственности, когда политическая власть и земельная собственность соединены. Кабардинский князь в своих владениях не только являлся верховным земельным собственником, но и обладал всей полнотой власти [Кажаров 1994: 178].

В.Х. Кажаров доказывал «предельное» развитие вотчинного структурного принципа в кабардинском обществе. Кабардинский феодализм как социально-экономическая система оценивается как развитой феодализм. Ученый полагал, что вотчинники во время выполнения сельскохозяйственных работ тоже интегрировались в общинную жизнь, выполняя защитные функции. Тем самым они вносили свой вклад в успешное осуществление общего дела. Земля при этом находилась в собственности владельца деревни и деревенских земель – вотчинника. Элемент «самоуправления» общины допускался феодалами-вотчинниками только во время сельскохозяйственных работ. Стабильность производства и регулярность поступления податей напрямую зависели от успешного осуществления полевых работ [Кажаров 1994; Кажаров 1980; Кажаров 1981; Кажаров 1982; Кажаров 1986; Кажаров 1992; Кажаров 2007].

В качестве органичных составных частей адыгского феодального общества В.Х. Кажаров рассмотрел и традиционные институты общественной саморегуляции (гостеприимство, куначество, покровительство, аталычество, кровная месть) [Адыгская… 2006: 154–162]. Несоответствие активного бытования традиционных институтов общественной саморегуляции схеме развитых феодальных отношений не выливались у него в теоретизирования по поводу «пережитков». Напротив, «пережитки» образовывали в его историческом повествовании основу своеобразия системы, которого не могло не быть. Примечательно и непреложное рассмотрение традиционных институтов общественной саморегуляции «в динамике». Первоначальный формат возникновения института, его структурно-функциональная наполненность неизменно подвергались В.Х. Кажаровым переосмыслению, соответственно новым реалиям их функционирования в каждую из рассматриваемых им периодов.

Специфика политогенеза и системы власти

Анализ процессов социальной стратификации в северокавказских обществах под углом зрения их соотношения с процессами политогенеза позволяет прийти к некоторым заключениям. Прежде всего, классогенез здесь вряд ли можно рассматривать в качестве единственного необходимого условия, «базиса» либо причины формирования политической «надстройки». Классогенез и политогенез представляют собой не различные и внешние по отношению друг к другу линии социальной эволюции, а единый процесс становления сложного стратифицированного общества. Далее, характерной чертой социально-экономической и властно-управленческой организации традиционного кабардинского общества являлось сочетание кровнородственных и территориальных принципов. Данное обстоятельство в рамках глобальных концепций общей социальной эволюции дает основание говорить об «отсталости» местных обществ, об их отягощенности «патриархально-родовыми пережитками», т.е. чертами первобытности. Но гораздо важнее принять во внимание высокую функциональность специфических черт социально-политической организации, обеспечивавших на протяжении тысячелетия их «выживание» и адаптацию к неблагоприятным природно-климатическим условиям высокогорья, с одной стороны, и к динамичной и агрессивной социально-политической среде равнинного Предкавказья – с другой.

Оценка и сопоставление степени значимости факторов политогенеза для кабардинского общества позволяют отметить примат военного фактора. Очевидно, непрерывная внешняя угроза активизировала становление и развитие военно-иерархических систем, ставших основой образования управленческой структуры в обществе и обусловивших заполненность всех ниш социума элементами военной организации. Неслучайно, К.Ф. Дзамихов обращает внимание на проживание адыгов в активной геополитической зоне. «Особенностью государственно-политического устройства этого периода, – отмечает автор, – являлась также совмещенность военной организации и социальной структуры традиционного адыгского общества» [Дзамихов 2008: 442–443]. Самое активное влияние на особенности военно-иерархических структур и системы власти адыгов оказали ираноязычные и тюркоязычные племена, входившие в соприкосновение с автохтонным населением Кавказа на протяжении I тыс. до н.э. – середины II тыс. н.э. Исторический материал показывает, что из отмечаемых политантропологами путей политогенеза военный путь господствовал как в общеисторическом масштабе, так и в масштабах Северного Кавказа [Куббель 1988: 134–135; Гутнов 2000: 10].

В дореволюционной историко-этнографической литературе и в советской историографии общественный строй Кабарды XVI–XVIII вв. интерпретировался с учетом амбивалентной взаимосвязи социально-экономической системы и структур власти и управления. Уровень общественно-политического развития неизменно трактовался в связи с уровнем социально-экономического развития традиционного кабардинского общества XVI–XVIII вв.

Авторы XIX в., писавшие о горцах Северного Кавказа, отождествляли общество и государство. В своих работах они отмечали отсутствие у племен и народов Северного Кавказа правительственных институтов и администрации, создавая впечатление о царящей здесь анархии. Вместе с тем эти же авторы пытались анализировать внутреннее управление изучаемых народов, формы правления в их среде [Боров 2009]. Еще в дореволюционной историографии сформировалась практика использования понятий, относящихся к европейской политической теории, к интерпретации управленческих структур кавказских общностей [Гильденштедт 1809; Броневский 1999]. И по сей день исследователи оперируют понятиями «аристократическое», «республиканско-аристократи-ческое» либо «монархическое» правление применительно к кабардинской политической истории. Употребление подобных дефиниций детерминируется спецификой системы власти и управления традиционного кабардинского общества, выявляемой после соответствующего анализа особенностей управленческой практики исторической Кабарды. Кавказоведы второй половины XIX в. сконцентрировали свое внимание на изучении и сопоставлении феодального строя и родового строя на северокавказском историческом материале [Ковалевский 1883; Ковалевский 1890; Леонтович 2002; Материалы… 1956; Гаврилов 1869]. Интерпретация общественного строя традиционной Кабарды в дореволюционном кавказоведении осуществлялась с разных позиций, не наблюдалось единства мнений по ключевым вопросам. Н. Дубровин, Ф.И. Леонтович, Е. Максимов и Г. Вертепов склонялись к мысли о господстве патриархально-родовых отношений у кочевого и полукочевого населения Кабарды. Данная группа авторов отрицала наличие в Кабарде политической системы управления и государственности. Советские исследователи (С.И. Месяц, В.П. Пожидаев, А.И. Краснов, И.Ф. Мужев, Т.Д. Боцвадзе), упрекая вышеназванных авторов за их попытку принизить уровень общественного развития кабардинцев сами фактически оказались на критикуемой ими позиции. Напротив, С. Броневский, К. Сталь, М. Ковалевский, Ш. Ногмов и В. Кудашев указывали на наличие в Кабарде некой системы управления и приводили ее характеристики [Налоева 1972: 70].

Одной из ключевых исследовательских проблем советского кабардиноведения стала концепция феодализма и возможности изучения исторических реалий традиционного кабардинского общества с использованием данной концепции. Разворачивались ученые споры относительно наличия либо отсутствия феодализма в дореформенной Кабарде, относительно уровня развития феодализма, относительно особенностей его формирования. Любые обсуждения вопросов социально-экономического и политического Кабарды неизменно сводились к противопоставлению феодальной раздробленности и централизованного государства. Там, где ученые фиксировали высокий уровень развития феодальных отношений с элементами раздробленности, проблематично было усматривать и наличие сильного централизованного государства. Вместе с тем отрицание государственной природы кабардинской политии тоже вызывало много вопросов ввиду достаточно высокой степени сложности ее общественно-политического развития [Гарданов 1967: 178; Кокиев 2005: 424; Смирнов 1948: 27–28; Кумыков 1959: 73; Кумыков 1965: 33; Кушева 1963: 129; Тхамоков 1961: 176; Боцвадзе 1965: 103].

В подобной ситуации новаторский вклад в изучение политического развития Кабарды был сделан Е.Дж. Налоевой. По сути, она развила прогрессивную практику изучения политического устройства Кабарды XVI–XVIII вв. с точки зрения анализа институциональной структуры политической системы. Е.Дж. Налоева осуществила анализ всей системы властных институтов на всех уровнях кабардинского общества. Основное свое внимание она сосредоточила на «уделе» – самостоятельном феодальном владении. Проведенный анализ позволил ей сформулировать вывод о том, что «княжеские уделы Кабарды первой половины XVIII в. носили характер феодальных государств со своей территорией, подвластным населением, определенным числом вассалов, судом, войском и др. атрибутами сеньории» [Налоева 1973: 14–17]. Также Е.Дж. Налоева осуществила анализ функций органов власти Кабарды в целом – хасы, старшего князя и суда (хей). Вместе с тем она отмечала феодальную раздробленность в Кабарде, перманентную борьбу уделов за гегемонию и стремление к объединению уделов.

Определяя общественно-политическое положение княжеской корпорации (монарший род) в Кабарде, В.Х. Кажаров исходил из постижения особенностей отношения субъектов власти (князья) к ее объектам (подвластное население); формата взаимодействия князей в рамках корпорации (коллегиальность, «справедливый раздел власти и собственности между «братьями-князьями» [Боров и др. 1999: 14]); последствий непрерывного воспроизводства подобного формата взаимодействия (стагнация общественно-политической системы) и т.д.

Свое внимание В.Х. Кажаров сосредоточил на общекабардинских (в рамках Большой Кабарды) институтах власти и управления [Кажаров 1994: 221].

Особый интерес вызывают изыскания ученого, посвященные кабардинской «хасе». В.Х. Кажаров выдвинул тезис о том, что Кабарда это сословно-представительная монархия в форме федеративной княжеской республики [Кажаров 1994: 267]. Согласно заключению В.Х. Кажарова, хаса являлась сословно-представительным собранием, прошедшим эволюцию от стадии двухпалатного собрания до стадии трехпалатного собрания со второй половины XVIII в. Исследователь выделил четыре вида хасы: «1) в уделе, 2) в партии (включавшей два удела), 3) при объединении трех уделов и, наконец, 4) общекабардинскую хасу, вернее, хасу Большой Кабарды» [Кажаров 1994: 205–207, 230].

В.Х. Кажаров обнаруживает возрастающую дезинтеграцию кабардинского общества с середины XVI до первой четверти XIX в., отмечает ослабление хасы и власти верховного князя. В целом социально-экономическое и политическое развитие кабардинцев в XVII–XVIII вв. исследователь определяет как стагнирующее, обусловленное сочетанием достижения пределов своего развития кабардинской вотчиной-общиной, воспроизводства архаического принципа наследования власти по боковой линии и наличия сословно-представительного собрания – атрибута развитого феодализма [Кажаров 1994: 228–230].

Исследователь также сформулировал интересное суждение относительно определения государственно-политического строя Кабарды в качестве республиканского или монархического в зависимости от рассмотрения строя в «горизонтальной» плоскости отношений между князьями или в «вертикальной» плоскости отношений между князьями и их подданными. В.Х. Кажаров полагал, что термины «монархия» и «республика» не исключают друг друга, поскольку первый относится к сущности политической организации Кабарды, а второй – к ее форме.

Среди исследователей истории Кабарды нет единства в определении того, что собой представляла хаса. Часть исследователей считают хасу в своей архаической основе народным собранием [Ногмов 1994: 73–74; Тхамоков 1961: 182; Кушева 1963: 120], другие усматривают в хасе сословно-аристократическое собрание [Налоева 1972: 79, 86], третьи доказывают, что хаса являлась сословно-представительным собранием [Кажаров 1994: 267].

Сущности хасы, на наш взгляд, не отвечает ни одно из приведенных обозначений. Хаса всей Кабарды, как и хаса нескольких уделов, представляли собой объединенное собрание княжеских съездов-советов и дворянских советов при князьях-сеньорах. Полицентрическая политическая система, воспроизводящая себя неизменно и являющаяся производной лествичного принципа наследования власти, обусловила тенденцию усиления совещательности в ущерб потенциям единоначалия. И хаса в подобной ситуации являла собой институт, обеспечивавший осуществление власти княжеского рода. С другой стороны, феодальный контекст, наличие сеньориально-вассальных связей и обязательств предопределили участие в совещательном управленческом институте дворян – княжеских вассалов, реализовывающих свою обязанность и одновременно право – помощь сеньору советом. Основные черты данного института детерминировались корпоративными связями в княжеской и дворянской группах и отношениями господства и подчинения между пши и уорками. Природа становления и развития хасы заключала в себе противоречащие друг другу центростремительные и центробежные потенции, являвшиеся вместе с тем фактором устойчивости и неизменного самовоспроизводства системы власти и управления в Кабарде. Представляется, что хаса стала средоточием политической интеграции традиционного кабардинского общества.

Дальнейшее изучение и решение проблем общественно-политического развития Кабарды XVI–XVIII в. связано с научными трудностями эмпирического, концептуального и методологического характера.

Трудности эмпирического плана связаны с состоянием источниковой базы. Исследователи сталкиваются с проблемой отсутствия свидетельств, позволяющих изучить те или иные аспекты изучаемой темы. Так ранние этапы политогенеза у кабардинцев практически не отражены в имеющихся источниках. Но и даже тогда, когда ученые располагают письменными свидетельствами истории вызывающих интерес эпох, информация из источников может быть интерпретирована с весьма разных точек зрения. Известие из источника само по себе не гарантирует получение однозначных ответов на поставленные вопросы. Это усиливает ценность ретроспективного анализа, который накладывает на эмпирический материал ту или иную концептуальную схему.

Научные трудности концептуального плана можно проиллюстрировать несколькими примерами.

Во-первых, следует отметить определенное напряжение между характеристикой сословного статуса кабардинского князя и характеристикой его монархического статуса. Этот нюанс до сих пор не подвергся специальному анализу.

Во-вторых, тезис о типологическом сходстве кабардинской хасы с западноевропейскими сословно-представительными собраниями не доказан аналитически. Становление сословно-представительных собраний исторически было связано с процессом формирования централизованных государств. Вызывают вопросы возможности увязывания с теорией сословно-представительных собраний специфичность существования нескольких видов кабардинской хасы, участия князей на заседаниях хасы как отдельной палаты и пр. Требуется как-то согласовать составляющие тезиса о том, что Кабарда в целом и отдельные уделы представляли собой сословно-представительные монархии, и вместе с тем в сословно-представительных собраниях князья образовывали «палату монархов».

В-третьих, не вполне понятен переход от «удельного» на «общекабардинский» уровень анализа политической организации традиционного кабардинского общества. Обычно декларируется совпадение или подобие политического строя на удельном и общекабардинском уровнях. А при построении обобщений относительно политической организации Кабарды зачастую игнорируется фактическое отсутствие общей системы властных институтов Большой и Малой Кабарды.

В методологическом плане примечательна неизменная привязка к концепции феодализма всей традиции изучения общественно-политического развития Кабарды XVI–XVIII вв. Следование данной исследовательской стратегии в свое время дало ценные научные результаты [Гутнов 2008: 110–134]. Вместе с тем на сегодняшний день концепция феодализма претерпевает кризис, показателем которого является отсутствие единогласия в среде медиевистов по ключевым аспектам концепции [Одиссей… 2006; Мининкова 2007; Cheyette 1996; Hyams 1997].

Нерешенной задачей остается потестарно-политическая идентификация Кабарды XVI–XVIII вв. с точки зрения организационно-управленческих форм институционализации власти. В политической антропологии в качестве таковых рассматриваются племя, вождество и раннее государство. Здесь важно учитывать, что эти формы в современной науке трактуются в качестве не столько последовательных стадий, сколько альтернативных форм социально-политической интеграции.

Трудно интерпретировать последствия углубления феодальной раздробленности в Кабарде с середины XVII в. Удельные княжества Кабарды XVII–XVIII вв. представляли собой нечто промежуточное между вождеством и ранним государством. Вместе с тем приведенные характеристики иллюстрируют не стадиальный, а типологический вариант социально-политической интеграции традиционного кабардинского общества.

Определение уровня общественно-политического развития Кабарды XVI–XVIII вв. связано и с вопросом о ее статусе во взаимодействии с кавказскими субэтносами. В части концепций по данному вопросу провозглашается тезис об установлении иерархических связей между Кабардой и соседними горскими обществами. И с точки зрения авторов (В.Х. Кажаров, З.А. Кожев, Т.Х. Алоев, Б.Х. Бгажноков и др.) подобных концепций, эти неравноправные отношения часто навязывались кабардинской аристократией соседним народам и их отдельным представителям. Авторы второй группы концепций доказывают взаимовыгодный и отчасти равноправный характер взаимодействий горских обществ и Кабарды. Хотя и не отрицаются попытки со стороны кабардинских князей расширить пределы своего влияния и властного регулирования в рамках подобных союзов (М.И. Баразбиев, Р.М. Бегеулов, Р.С. Тебуев и Р.Т. Хатуев и др.). В работах А.Х. Борова, К.Ф. Дзамихова и Е.Г. Муратовой формулируется положение о сохранении в XVI–XVIII вв. на Северном Кавказе «автохтонной» система этнополитического равновесия [Боров, Дзамихов 1998: 142; Муратова 2007: 151]. Представляется, что данный тезис лучше всего учитывает всю многосложность и амбивалентность взаимоотношений населения равнинных и горных территорий Центрального Кавказа.

Современные исследования общественно-политического строя традиционного кабардинского общества характеризуются следованием различающимся тенденциям. С одной стороны, анализируются проблемы международно-правового статуса Кабарды [Алоев 2005: 214]; формы институционализации власти сквозь призму представлений современной государственно-правовой теории о суверенитете, системе ветвей власти и пр. [Калмыков 2007: 19–20]. Очевидно, подобные тенденции отчасти расходятся с принципом историзма и заключают в себе опасность чрезмерной модернизации анализируемых явлений и процессов. Неслучайно, многие современные медиевисты считают использование слова «государство» неприменимым к большей части средневековья, поскольку понятию «государство» зачастую приписываются признаки именно современного государства [Reynolds 1997: 117; Davies 2003; Reynolds 2003].

С другой стороны, получают развитие плодотворные традиции историографии ранних форм государственности, связанные с исследованием проблем феодализма в Западной Европе. В мировой и российской науке за последние сорок лет оформилось отдельное направление исследований проблем политогенеза и ранней государственности в рамках такой дисциплины, как политическая антропология [Claessen 2008]. Внимание историков республики привлекают исследовательские возможности, предоставляемые политической антропологией, ставшей центром изучения механизмов социального контроля и феномена власти большей частью в традиционных обществах. Однако в исторической и историко-этнографической литературе по проблемам исторической политологии Кабардино-Балкарии указанный подход пока не нашел широкого применения. Осуществляются попытки переосмысления возможностей исследования кабардинской политии [Боров, Азикова 2008]. С опорой на теоретико-методологический инструментарий политической антропологии исследуются структурно-функциональные особенности системы власти традиционного кабардинского общества [Азикова 2011; Рахаев 2019]. Данные попытки являются всего лишь прологом к углубленному, всеохватному исследованию исторической политологии Кабарды. Между тем именно в рамках современных политантропологических концепций дается оценка уровня развития рассматриваемых традиционных и архаичных общностей в процессе исследования степени сложности идеологической, экономической, социальной, демографической, территориальной составляющих. При этом важно отметить, что оценка уровня сложности общества не обязательно выливается в рассуждения о государственно-политическом строе, а зачастую связана с заключениями по поводу аналогов либо альтернатив государства со специфическим хозяйственно-экономическим и общественным развитием.

Заключение

Характерная для обобщающих трудов по истории традиционного кабардинского общества организация исторического материала отмечена определенной двойственностью. С одной стороны, заложенная в них периодизация в значительной степени привязана к изменениям в статусе Кабарды во взаимодействии с региональными державами и к процессу перегруппировки сил внутри Кабарды. С другой стороны, предпринимаются попытки дать системное представление исторического процесса в пределах всего периода XVI–XVIII вв. в его этнических, политических, социально-экономических и культурно-идеологических измерениях. По большинству из указанных аспектов на протяжении длительного исторического времени, охватывающему ряд периодов, не прослеживается «прогрессивная» историческая динамика, ведущая к качественным переменам стадиального порядка. Данное наблюдение справедливо в целом для характеристики общественной организации традиционного кабардинского общества XVI–XVIII вв. Вместе с тем для отдельных исследований характерна попытка рассмотрения традиционных институтов общественной саморегуляции «в динамике».

Особенностью трактовок общественной организации Кабарды XVI–XVIII вв. в отечественной дореволюционной и советской историографии является тесная и в то же время амбивалентная взаимосвязь социально-экономической системы и структур власти и управления. В целом советская историография с неизбежностью сводила анализ социальной организации кабардинцев к проблематике «особенностей» и «уровня» развития феодализма. Применительно к развитию Кабарды в XVIII в. признавался достаточно высокий уровень развития феодальных отношений и отмечалось действие института власти-собственности. Но в дискуссиях о «безземельном феодализме» в целом и о «кабардинском феодализме» в частности не поставлена точка и по сей день.

Нерешенной задачей остается потестарно-политическая идентификация Кабарды XVI–XVIII вв. с точки зрения организационно-управленческих форм институционализации власти. Советские исследователи неизбежно замыкались в рамках дихотомии «феодальная раздробленность/централизованное государство». С периода целенаправленного исследования институтов, образовывавших систему власти, началось признание государственной природы кабардинской политии XVI–XVIII вв. Применительно к кабардинской политической истории характерно использование понятий «аристократическое», «республиканско-аристократическое» либо «монархическое» правление. С другой стороны, получают развитие некоторые плодотворные традиции отечественной и зарубежной историографии ранних форм государственности и институциональных альтернатив и аналогов государству. Однако в исследованиях по проблемам исторической политологии Кабарды и Балкарии указанный подход не нашел широкого применения. Вместе с тем представляется, что удачные трактовки общественной организации традиционного кабардинского общества и формы институционализации власти связаны именно с современными политантропологическими концепциями, в рамках которых дается оценка уровня развития рассматриваемых традиционных и архаичных общностей в процессе исследования степени сложности идеологической, экономической, социальной, демографической, территориальной составляющих. И ожидаемые выводы могут отвечать широкому спектру представлений о формах институционализации власти от государства до его альтернатив и аналогов.

Авторлар туралы

Yuzanna Azikova

Хат алмасуға жауапты Автор.
Email: i.azikova@kbsu.ru
ORCID iD: 0000-0001-8901-8861

Әдебиет тізімі

Қосымша файлдар