Evolution of Discourses on the Conquest of Siberia in Local Historical Memory

Full Text

Введение

Локальная историческая память как форма осмысления и реконструирования прошлого традиционно считается малозначимым материалом в противовес академической исторической науке, а интерес к ней связывается с кризисом историзма и доминированием постмодернистских тенденций в исторической науке [25, с. 13]. Филологи, фольклористы, культурологи, занимающиеся анализом народных преданий, воспринимают их, как правило, как лубочные тексты, имеющие мало отношения к комплексному восприятию исторической действительности. Вместе с тем, архетипичные исторические метафоры, мифологемы как специфический способ организации мировосприятия, эволюция устойчивых интерпретационных практик на протяжении столетий – все это имеет значение не только как самостоятельный объект исследования, но и как контекстуальная рамка репрезентации прошлого в контексте настоящего.

Присоединение Сибири к Русскому государству, начавшееся в конце XVI в., само по себе является малоизученной темой со значительными источниковыми пробелами. На этом фоне локальная историческая память о присоединении Сибири имеет значительное пространство для интерпретаций полулегендарных героев и событий, что обуславливает особый исследовательский интерес к ее изучению.

Целью настоящей работы является систематизация и факторный анализ эволюционирующих представлений о покорении Сибири в локальной исторической памяти Пермского региона с конца XVI в. по настоящее время. Эта территория выбрана в качестве локальной рамки исследования как исторический «плацдарм» для покорения Сибири, будучи местом расположения вотчин Строгановых, из которых начался поход Ермака, а также символической границей между «Россией» и «Сибирью». Начиная исследование обозначенной проблематики, мы полагали, что эти два фактора должны стать основой для многоаспектных дискурсов о присоединении Сибири в локальной исторической памяти.

Методологической базой исследования являются несколько концептуальных оснований. Мы рассматриваем исторический факт как неразрывную связь события и коммуникативного акта по поводу случившегося, что находится в русле модели коммуникаций Ю.М. Лотмана. В этом смысле, реально протекший процесс неизбежно, в любом формате коммуникаций (будь то академические или краеведческие интерпретации) неизбежно заменяется его моделью, «ретроспективной трансформацией» [17, с. 32]. Одно из свойств такой трансформации – линейная интерпретация разрозненных фактов, которые в результате ретроспективного осмысления становятся стройной и логически выверенной картиной произошедшего. Историческую память мы понимаем, таким образом, как один из возможных способов конструирования (репрезентации) людьми своего прошлого. При этом, в отличие от автора термина Мориса Хальбвакса, локальная историческая память рассматривается нами в более современных интерпретациях: как явление не психологическое, но социальное.

В основе материала для интерпретации исторической памяти лежит некоторый набор исторических случайностей, которые имеют теоретически неограниченное количество вариантов реконструкции мифа. При этом понятия «миф», «идеологема» и иные аналогичные мы вслед за А. Ассман, К. Маннгеймом и другими авторами рассматриваем как синонимичные по отношению к «локальной памяти» и «коллективной памяти». В условиях необходимости интерпретации набора исторических случайностей неизбежно возникает проблема субъектности и характеристик интерпретатора. Как и любой другой акт коммуникации, историческая память не может быть объективна: «она видит события единственно в перспективе собственных интересов; она не терпит многозначности, редуцируя события до мифологических архетипов» [1, с. 38]. Каждое новое поколение при этом, с одной стороны, формулирует собственную позицию, с другой стороны – является преемником по отношению к устойчивым парадигмальным установкам прошлого.

Учитывая временные рамки исследования (конец XVI в. – настоящее время), мы, хотя и декларируем возможность анализа коммуникативных практик разных эпох на одинаковых методологических основаниях, не можем игнорировать технологические особенности практик памяти: от дописьменных (локальных, этнических), до смешанных (балансирующих между устной и письменной) к современным формам технологической интерпретации прошлого [15, с. 82]. Таким образом, для целей настоящего исследования мы выделяем несколько свойств локальной исторической памяти: она рассматривается нами как социальная конструкция, она функциональна и имеет субъектные характеристики и цель, она находится в процессе постоянной трансформации и эволюционирования даже в отношении реконструкции конкретных событий и исторических персонажей.

Источниковой базой исследования выступают документы государственного и церковного происхождения, материалы личного происхождения местных краеведов, журналистов, историков, педагогов, интеллигенции, фольклорные материалы, материалы СМИ разных эпох, краеведческие работы и локальные учебные пособия Пермского региона.

Возникновение дискурсов о присоединении Сибири в локальной исторической памяти Пермского региона

Первый известный нам опыт системного осмысления и интерпретирующих коммуникативных практик о присоединении Сибири связан, прежде всего, не с локальной исторической памятью отдельных территориальных сообществ, а с усилиями официальной власти и иных центральных институтов. Например, к таковым практикам можно отнести деятельность первого сибирского архиепископа Киприана, который явно был заинтересован в создании локального церковного мифа вокруг Ермака и его дружины. Так, уже в 1636 году общегосударственное прославление казаков утверждается царем Михаилом Федоровичем и патриархом Филаретом, и в том же году составляется Есиповская летопись, где казаки, в том числе, прославляются за подвиг приведения «бессурманской» Сибири к христианству. Казаки в повести – «избранники Бога, исполнители его воли, верные слуги царя» [23, с. 50]. Схожую с этой интерпретацию похода Ермака дает и Строгановская летопись, выполненная в пермских вотчинах Строгановых, – отличительной особенностью этой группы текстов «Сибирских летописей» является некоторая фокусировка на роли Строгановых в «Сибирском взятии».

Ко второй половине XVIII в. дискуссии о Ермаке и покорении Сибири уже ведутся в стенах Академии наук (так, известна дискуссия июня 1748 года о характере присоединения Сибири [5, с. 44]), в 1788 году выходит первое полноценное сочинение о Ермаке, а за весь XIX век в столицах выходит более 300 книг и статей о Ермаке и характере «Сибирского взятия» [14, с. 6]. Эти работы в целом повторяют государственно-церковные интерпретации присоединения Сибири и изображают Ермака и его дружину как православное войско, выполняющее волю московского правительства. Примечательно, что в этот же период в архивах Чердыни, Соликамска, Кунгура, даже Перми и Екатеринбурга исследователи насчитывают всего не более десятка тематических записей о походе Ермака и присоединении Сибири [3, с. 171]. Таким образом, необходимо зафиксировать, что вплоть до второй половины XIX в. дискурс о «Сибирском взятии» не является сколько-нибудь значимым для локальной исторической памяти Пермского региона.

О том, каким образом в интерпретационных практиках локальной памяти первых столетий после похода Ермака фиксируются эпизоды присоединения Сибири, мы можем судить только по опосредованным данным, искаженным к тому же более поздними толкованиями. Так, самые ранние народные предания, зафиксированные фольклористами, относятся еще к концу XVI в. [8, с. 14] – в них поход Ермака интерпретируется как поиск «земли обетованной», «казачьей вольницы» и в целом – борьба за «счастье народное». Однако, по мнению Т.И. Тумилевич, дошедшие до нас мотивы этих преданий испытали существенное влияние известных контекстуальных событий следующих двух столетий: Булавинское и Разинское восстание, передача Донской области из ведения Посольского приказа к военному ведомству, введение Донской области в общую систему имперского правления, и так далее вплоть до указа 1802 года о 30-летней казачьей службе и окончательного превращения донского казачества в военное сословие [27, с. 5]. Факторный анализ генезиса отдельных мотивов локальной исторической памяти не входит в круг задач настоящего исследования, однако отметим, что на этом фоне Ермак с дружиной и их поход в Сибирь естественно видится как едва ли не единственный пример «золотого века», безоговорочной и триумфальной победы над могучим врагом. То есть, дискурс «поход Ермака как воплощение «золотого века» казачества» нельзя в полной мере воспринимать как интерпретационные практики о присоединении Сибири. Скорее на материалах «Сибирского взятия» народное мифотворчество интерпретирует совсем другие, не относящиеся к Сибири проблемы.

Вместе с тем, нельзя однозначно утверждать, что отсутствие зафиксированных свидетельств осмысления присоединения Сибири в локальной исторической памяти в рассматриваемый период означает отсутствие интереса к этим событиям как такового. В пользу этого тезиса говорит, в частности, локальная топонимика: уже в начале XVII в. на Урале отмечают наличие десятков и сотен скал, камней и пещер, названных в честь Ермака или связанных с ним иным образом. В дальнейшем к этой «топонимической сакрализации» примешиваются и религиозные мотивы: по народным сказаниям, Ермаку достаточно было нарисовать на скале крест или сделать крест из дерева, помолиться – и свершится «божья кара» [29, с. 186]. Локальный интерес к походу Ермака в такого рода свидетельствах зафиксировать можно, а вот интерпретировать его, и тем более выделить в нем отдельные дискурсы – гораздо сложнее.

Если же говорить о достоверно зафиксированных свидетельствах первых локальных интерпретаций присоединения Сибири (исключая ограниченные по своей аудитории и опубликованные для широкой публики Г.И. Спасским только в 1820-е годы «Сибирские летописи» и отдельные церковные тексты), то таковые следует отнести к концу XVIII – первой половине XIX в. Уже в конце XVIII в. в локальных текстах упоминается о том, что Строгановы подавали «плохой пример», «правдами и кривдами расширяя свои огромные владения»¹. В другой рукописи Строгановы рассматриваются как дельцы, предприниматели, «вольные граждане», которые «правили в своих имениях во принципам вольного Новгорода»².

Первая попытка даже не систематизации, а сбора первичных сведений о локальных дискурсах по поводу «Сибирского взятия» в Пермском регионе принадлежит управляющему пермскими имениями Строгановых Ф.А. Волегову. Его деятельность на этом поприще, по существу, решает две задачи: с одной стороны, он пытается разыскать местные архивные материалы о походе Ермака и связанных с этим событиями, с другой стороны, он выступает как публицист и апологет «строгановской» версии покорения Сибири. В деле поиска сведений в локальных архивах больших успехов Волегов не добивается: в 1830-е годы он отправляет десятки запросов в уральские города и заводы о Строгановых и Ермаке, и ему традиционно отвечают, что никаких сведений об этом нет³.

Как публицист и идеолог «строгановской» версии покорения Сибири, пожалуй, Волегов более успешен. Так, в своей рукописи «Исторические записки (сведения) о Строгановых» 1827 года, Волегов настаивает, что Строгановы были готовы самостоятельно защищать Пермские земли от сибирских набегов, при этом они максимально соблюдали субординацию, прося у царя «ни войска, ни оружия, ни денег; требовали единственно жалованной грамоты на землю»⁴. В 1855 году он критикует книгу Небольсина «Покорение Сибири», сетуя, что «Г. Небольсин желал изгнать имя Строгановых из истории покорения Сибири, хотел представить дело в новом виде»⁵. К Волегову обращаются столичные публицисты с просьбами о консультациях – так, в его архивах осталось письмо князя Василия Голицына, который просит дать статскому советнику Павлу Петровичу Ильину информацию для готовящегося исторического романа «Ермак»⁶.

Эволюция дискурсов локальной исторической памяти о присоединении Сибири в XX в.

Вплоть до начала XX в. мы можем отследить только эпизодические проявления локального осмысления похода Ермака и присоединения Сибири – несмотря на то, что Пермский регион тесно связан с этими событиями. В рассматриваемый период следует зафиксировать отсутствие локальных документов, иных зафиксированных коммуникативных практик (за исключением специфических топонимических данных), и в целом – отсутствие интереса к полноценному народному мифотворчеству по этому поводу. Поход Ермака и покорение Сибири в этот период в локальной памяти точно фиксируются, но практически никак не осмысляются как самодостаточное законченное деяние (исключение – осмысление в русле государственно-церковной парадигмы и идеи «казачьей вольницы»).

Качественно иной период наступает в конце XIX – начале XX вв. Во-первых, ренессанс переживает образ Ермака, который становится безусловным народным героем. П.И. Небольсин, ехавший из Петербурга в Барнаул в середине XIX в. отмечает, что «в Тобольской и Пермской губернии нет зажиточного дома, в котором бы не висело Ермакова портрета, или на холсте, или на дереве, а большею частию на железе, на подносах» [26, с. 188]. Фактически, все осмысление покорения Сибири в локальной исторической памяти сводится к Ермаку и его походу [19]. Образ Ермака окончательно становится легендарным. Вот что писала Капитолина Михайловна Керкина 1896 года рождения: «о Ермаке я знаю только то, что бабушка рассказывала: по Чусовой плыли лодки, а в них сидели в красных рубахах гребцы…» [20, с. 36]. Ермак становится героем свадебных песен [30, с. 189]. Он подлинно былинный богатырь, совершающий десятки и сотни удивительных поступков в самых разных локациях – конечно, большинство из них полулегендарные. Василий Иванович Немирович-Данченко, побывавший на Урале в 1875 году, писал: «Расспросишь и окажется, что легендарный герой наш должен был жить по крайней мере триста лет» [6, с. 118].

Во-вторых, идея похода в Сибирь как общеказачьей акции переосмысливается и становится достоянием, совместной акцией локального сообщества. Ермак – свой, местный житель, которому помогают жители пермских деревень, таким образом покорение Сибири мыслится уже не как масштабная акция общенационального масштаба, а как локальное, народное событие. Об этом, в частности, говорится в сказе «Ермаковы лебеди» уральского писателя П.П. Бажова: «Так, говоришь, из Донских казаков Ермак был? Приплыл в наши края и сразу в сибирскую сторону дорогу нашел? Куда никто из наших не бывал, туда он со своим войском по рекам доплыл? Ловко бы так-то!» [10, с. 87]. А основатель Краснослудской начальной школы П.Ф. Башкирцев рассказывает легенду о нападении на чусовские селения сибирских татар, в ответ на которое Ермак и собирает свою дружину, в том числе, из «местных мужиков» [7, с. 108]. Старожил В. Некрасов сообщал, что «помнит он, как хранили в семье Охранную Грамоту Строгановых на имя предка их Вяткина за то, что в поход Ермака обувал он дружинников перед дальней дорогой» – было сшито 100 пар обуви, и когда дружина проплывала в Сибирь мимо их дома, на прощание они «палили из пушки» [9, с. 23].

Наконец, свой собственный дискурс формирует и местная интеллигенция, и ее идеи существенно отличаются от традиционных (хотя и существенно переосмысленных) народных мифологем. Ключевой посыл местных журналистов, педагогов, общественных и политических деятелей – это восстановление исторической справедливости и локальная сатисфакция. Вот характерный текст И.Я. Кривощекова, изданный в Перми в 1917 году: «Царскими наградами за покорение Сибири были отмечены сами победители и содействовавшие им материально солепромышленники Строгановы, но и Пермь Великая и ни вообще жители Прикамья не только не получили за содействие и участие в покорении Сибири царского спасиба, но и поныне историками на признается, что Россия обязана им расширением своих пределов за Каменным поясом (ныне Уралом)»⁷. Важно, что у местных историков этого периода совершенно отсутствует идея преемственности «золотому веку», отчетливо выраженному в народной памяти. Так, пермский краевед, составитель «Пермской летописи» В.Н. Шишонко не только не возводит городскую историю ко временам Ермака и Строгановым, но и в своих письмах, выписках и других рабочих бумагах не упоминает ни одну из тем, связанную с покорением Сибири⁸ – этот исторической эпизод, по всей видимости, его совершенно не интересовал.

Советский период немного добавил к развитию локальных дискурсов о покорении Сибири. В эти десятилетия можно говорить лишь об очередном проецировании актуальной повестки настоящего на события прошлого. Если во второй половине XVII в. поражение народных восстаний привело к переложению на покорение Сибири образов «казачьей вольницы», то в XX в. господствующее идеологизированное представление об историческом процессе сделало из Ермака борца против капиталистов и бояр. А Строгановы, естественно, оказались вообще не у дел. Больше того, им в очередной раз пеняли на умаление государственных интересов в угоду частным интересам: «вместо того, чтобы отразить нападение [в 1581 году сибирских татар], Строгановы направили имевшуюся в их распоряжении казачью дружину атамана Ермака Тимофеевича для грабежа Сибирского ханства, оставшегося без воинства»⁹ (характерный текст местного краеведа Е.Н. Шумилова).

Локальная историческая память в советский период фиксирует, по существу, только две мифологемы по поводу покорения Сибири. Первая: «Ермак против царизма и капиталистов за простой народ». Вот характерная запись воспоминаний жителя деревни Мартьяново С.Д. Турланова, сделанная в 1959 году: «Ермак против помещиков, капиталистов, богачей был. Он был завоеватель Сибири. Жил в камню. Он от царизму скрылся. А потом царю угодил. Ермак был человек, полководец. Командиром был крестьян» [4, с. 117].

И вторая, лубочная, существующая в разных вариациях, в основном сказочно-былинного характера. Покорение Сибири здесь – далекое полулегендарное событие, малоизвестное и несущественное для современности. Вот два совершенно разных текста. Первый – воспоминания жителя деревни Пермяково И.Г. Пермякова (записаны в 1959 году): «сам Ермак-то был русский человек был, и дружина у него русская, а в дружине всего 12 человек. Зато все богатыри, только котомка у каждого четыре пуда тянула, да посчитай кольчуга, шлем» [4, с. 119]. Второй – стихотворение пермского поэта – шестидесятника В. Радкевича «Я – с Урала»: «Была Москва щедра и широка / При мне с какой-то непонятной лаской / Одни припоминали Ермака, / Другие – корпус танковый уральский» [24, с. 7]. Представляется, что эти тексты передают схожий смысл: покорение Сибири не является актуальной темой для осмысления и относится к былинному локальному прошлому.

Современные локальные дискурсы о покорении Сибири (конец XX – начало XXI в.)

Современный период воскрешает в общественном дискурсе практически все мифологемы прошлых столетий о покорении Сибири – религиозную, народную, противостоящую государству, а также формулирует совершенно новые паттерны, явно перекликающиеся с актуальной повесткой дня конца XX – начала XXI вв.

Примечательно, что локальное академическое сообщество фактически все также не рассматривает присоединение Сибири в контексте преемственности местной исторической ретроспективы. Этот эпизод не является для местных авторов ни «мифом основания», ни основой для конструирования локальной идентичности – словом, поход Ермака, как и в начале XX в., для местной интеллигенции является второстепенным историческим эпизодом. Так, в книге «Пермистика» – одном из первых трудов, претендующих на комплексное академическое осмысление локальной исторической ретроспективы (по аналогии с «Москвоведением» и иными аналогичными подходами), Пермь представлена преемницей чуди и финно-угорских народов, про покорение Сибири не упомянуто вовсе, про Строгановых говорится лишь вскользь [2]. В учебнике для вузов «История Урала», изданном в Пермском университете в 2007 году, формулируется в целом классическая версия о ролях Строгановых и Ермака в присоединении Сибири, причем история самих промышленников описана в параграфе «Строгановы на Урале», а присоединение Сибири рассматривается в параграфе «Продолжение колонизационных процессов в XVI в.», наряду с присоединением Казани и Башкирии [11]. То есть, для локального академического знания покорение Сибири не входит в круг существенных исследовательских проблем.

Напротив, в локальной исторической памяти происходит возврат к прошлому интерпретационному опыту: Ермак, Строгановы, покорение Сибири в целом в осмыслении местных краеведов, учителей, поэтов и писателей как бы снова проходит все прошлые этапы – от религиозно-мистического дискурса к безусловной народной любви. Появляются новые псевдорелигиозные локации, посвященные Ермаку и его дружине – например, музей Ермака в окрестностях города Чусовой, где покорение Сибири воспроизведено в иконописной манере [21, с. 259]. Возрождаются или появляются новые ритуалы: 1 сентября в Верхне-Чусовских городках начинают отмечать «день проводов в Сибирь дружины Ермака». В 1998 году там была открыта очередная памятная плита, на которой написано «Отсюда православная Россия шагнула сквозь Уральские хребты», а мэр города на открытии плиты пообещал воздвигнуть здесь «огромный групповой монумент Ермаку Тимофеевичу, Максиму Строгановы и Спиридону Сорокину, с которым ушли из Городков 154 земляка» [9, с. 21].

С начала 1990-х годов возрождается интерес к исторической роли Строгановых в локальной героической жизни. В 1992 году в Пермской художественной галерее открылась конференция, посвященная 500-летию деятельности Строгановых на Урале. Как пишет местный краевед Т.Г. Эйриян, «долгая завеса приоткрылась, был поднят для широкого обсуждения огромный пласт жизни» [31, с. 105]. Пермские краеведы еще в начале 2000-х годов предлагали даже ввести в школах специальный курс «Торгово-промышленный дом Строгановых в истории России» [18, с. 28]. А в локальных методических материалах для учителей истории предлагалось использовать на уроках задания вроде такого: «Что было бы, если бы Иван Грозный в 1558 году отказал Строгановым в просьбе о пожаловании прикамских земель?» [12, с. 168]. Типичным для локального осмысления покорения Сибири начала XXI в. представляется следующий текст: «покорение Сибири Ермаком (на это они [Строгановы] получили благословение самого царя Ивана Грозного) – историческая веха огромного значения. Это событие можно сравнить по значимости лишь со свержением татаро-монгольского ига и реформами Петра Великого» [32, с. 89].

Ермак в конце XX века – снова «наш земляк» [20, с. 159], который «оказался дальновиднее и мудрее самого царя Ивана Грозного, думы боярской, самого правительства московского» [16, с. 27]. В очередной раз в народных мифологемах возрождается образ «вольницы», противостояния с государством и поиска «народной свободы». Вот пример характерного «народного» стихотворения местного автора А. Пинаева конца 1990-х: «Казаки конец добыли / Ермаком ведомы были / Собрались в большую рать, / Волю ездили искать. / За горами на востоке / Хан Кучум засел жестокий, / Шли Кучума победить, / Чтоб Ивана укрепить» [22, с. 50].

В начале XXI в. появляются и другие сюжеты, не просматривающиеся явно в предыдущие периоды. У части авторов религиозные и народнические мифологемы вырождаются в акценты, характерные для русского национализма конца XX в: «главный итог похода Ермака – его пример помогает распрямиться русским, которых в последние годы слишком часто принуждали извиниться» [28, с. 20]. Наконец, расплывчатый героизированный образ Ермака оказывается удивительно подходящим для интерпретации в контексте образов «лихих 90-х». Вот характерная цитата из пермской деловой газеты «Компаньон» начала 2000-х: «Ермак – бандитский пахан (…) Не исключено, что он до сих пор склоняется по Уралу и Сибири, меняя фамилии, присасываясь к рентабельным предприятиям и время от времени погибая от пуль киллеров. Присмотритесь к своим партнерам по бизнесу, не таится ли в их глазах усталость бесконечного существования вне жизни и смерти?» [13, с. 12].

Заключение

В настоящем исследовании мы ставили цель структурировать основные дискурсы о присоединении Сибири в локальной исторической памяти Пермского региона. Сформулированная в начале исследования гипотеза о том, что для Пермского региона как «плацдарма» для покорения Сибири тематика похода Ермака и «Сибирского взятия» в целом должна являться если не доминантой, то одним из оснований для конструирования локальной идентичности, не подтвердилась. На основе анализа архивных и краеведческих материалов, материалов личного происхождения можно выделить несколько дискурсов о присоединении Сибири. Доминирующий – это героизация Ермака. Начавшаяся практически сразу после похода, она испытала на себе влияние реакции на борьбу правительства с «казачьей вольницей», к началу XX в. наделила Ермака чертами локального народного героя, а сам его поход – всеобщим делом местных жителей. В советский период присоединение Сибири осмыслялось либо в идеологическом ключе (Ермак – борец против угнетателей «простого народа»), либо как малозначительный полулегендарный факт локальной истории.

Отдельной сюжетной линией в локальных дискурсах является интерпретация роли Строгановых. Несмотря на то, что Пермский регион – вотчина Строгановых, откуда и начался поход Ермака, этой фамилии уделяется предельно незначительное внимание как в XIX веке, так и в нынешний период – после незначительно всплеска интереса в 1990-е годы.

Наконец, собственные дискурсы – у локальной интеллигенции. Начиная со второй половины XIX в. представители местного академического сообщества, журналисты, общественно-политические деятели отмечают незначительное внимание Москвы к роли Пермского региона в покорении Сибири (что можно считать типичным колониальным дискурсом), однако и они сами не интерпретируют покорение Сибири в качестве «мифа основания» или иных практик, конструирующих локальную идентичность. Фактор Сибири не является для пермского академического сообщества сколько-либо значимым – и в этом их позиция сходится с «народными» дискурсами, где фокус внимания смешен от событий к конкретным героям, а ретроспективная интерпретация их подвигов имеет скорее былинный, «богатырский», «народный», нежели государственнический характер.

¹ ГАПК. Ф. р973. Оп. 1. Д. 43. Л. 4.

² ГАПК. Ф. 297. Оп. 1. Д. 1136.

³ ГАПК. Ф. 672. Оп. 1. Л. 16.

⁴ ГАПК. Ф. 672. Оп. 1. Д. 11. Л. 42.

⁵ ГАПК. Ф. 672. Оп. 1. Д. 17. Л. 17.

⁶ ГАПК. Ф. 672. Оп. 1. Д. 16. Л. 15.

⁷ ГАПК. Ф. р973. Оп. 1. Д. 43. Л. 34.

⁸ ГАПК. Ф. 321. Оп. 1. Д. 195.

⁹ ГАПК. Ф. р-1751. Оп. 1. Д. 257. Л. 28.

About the authors

Sergey A. Chernyshov

Author for correspondence.
Email: 1502911@mail.ru
ORCID iD: 0000-0003-3885-7125
ResearcherId: AGY-2676-2022

Cand. Sci. (History), Senior Researcher of the Laboratory of Social Anthropological Research

References

Supplementary files

Financial Support:The study was carried out with the financial support of the Russian Foundation for Basic Research within the framework of the scientific project No. 19-39-60002\19.