Death of subject's death

Толық мәтін

Введение

Лучше иметь спорные категории, чем философию без категорий, лучше иметь не совсем правильные классификации, чем отсутствие классификаций. Категории субъекта и объекта активно исследовались в марксизме. В частности, вклад в изучение данных категорий внес и Д. В. Пивоваров [6].

Конечно, категория «субъекта» в некотором отношении не является обязательной. Лично мы готовы данную категорию оставить для любителей «похорон субъекта», а сами готовы ограничиться менее нагруженной категорией «агента», агента познания. Однако наше решение может быть истолковано как «пренебрежение историей». Поэтому мы вынуждены вернуться и уделить внимание эволюции категории субъекта, со всеми ее безобразными «безднами смысла» (в отличие от «антиисторичной» категории агента).

Целью исследования является демонстрация исторических трансформаций категории субъекта, которые затрагивают как ядро европейской философской традиции (в дальнейшем «мейнстрим»), так и переферию (в дальнейшем «маргиналии»), а также демонстрация абсурдности популярного выражения «смерть субъекта».

Категория субъекта, историческое становление

Греческая традиция изначально толковала категорию субъекта в логико-грамматическом смысле, в смысле подлежащего. Когда Аристотель говорит о субъекте он имеет в виду всего лишь столы, стулья и прочие «первые сущности» (включая и человека) о которых что-то сказывается, но которые ни о чем сказываться не могут. У Аристотеля и древних субъект – это всего лишь противоположность предиката (сказуемого), ничего человеческого термин «субъект» обозначать не обязан. Субъект есть просто некоторый объект.

В Средние века, все остается так же, как у Аристотеля – ничего выходящего за логико-грамматические рамки у указанных категориях мы не найдем. Однако схоласты придумали и ввели разграничение между бытием и сущим [3], а также разграничение понятий «субъектного бытия» и «объектного бытия» [7, с. 306]. Бытие и сущее как схоластическая дихотомия складывается на базе идеи двух миров – Мира Иного и мира сотворенного. Есть ли связь с традиционной логико-грамматической дихотомией субъекта и объекта как подлежащего и сказуемого? Да. Субъект преобладает над объектом аналогично тому, как подлежащее преобладает над сказуемым, «субъектное бытие» более реально, чем «объектное бытие».

Лишь в позднем средневековье у философов У. Оккама и его последователей (Петр Испанский, Буридан и др.) мы имеем зачатки инверсии указанных категорий в сторону современного их толкования. Волюнтаризм оккамистов дает возможность эпистемологической интенсификации «объектного бытия», приравнивание его к «субъектному бытию», которое трансформируется в онтологическую категорию «объективной реальности» Бога Отца («до вещей») [7, 308]. Одновременно «объектное бытие» Бога Сына поднимается до «субъектного бытия» и ему приравнивается [7, с. 309]. Это лишь начало инверсии категорий субъекта и объекта (более подробно данный процесс описывается в работе М.К. Петрова [8]).

Дальнейшую инверсию категорий мы имеем уже в Новое время. Декарт создает идею индивидуального разума как сознания (в древности за «собственный разум» пороли кнутом – вспомним Гераклита). В дальнейшем, идея индивидуального разума (сознания) становится основанием отделения философии (как возникающей теории познания) от прочих наук [11, c. 97–121].

Последующая эволюция приводит к краху картезианского субъекта (индивидуального разума, сознания) [Там же]. Г. Фреге в своей логической семантике уничтожает ценность индивидуального сознания, смысл (как категория семантики) переносится вовне, за рамки индивидуальной головы, за рамки сознания (как это когда-то и было у Платона («Идеи»), Аристотеля («Нус») и других греков). Фреге показал, что связывать смысл с сознанием – очень плохая философская идея. Фреге разрушил идею связи смысла и значения с ментальным (несмотря на это, данный картезианский «предрассудок» до сих пор оказывает влияние на некоторых философов аналитиков).

Проблема не в субъекте и объекте, а в недостаточно четком и определенном размежевании субъективного и объективного в рамках картезианства, в рамках всей философии Нового времени. Увы, в картезианстве всякое (какое-угодно) ментальное носит громкое имя «мысли». Фреге привнес новую, опирающуюся на математику и символическую логику четкость и определенность в их размежевание.

Идея «смерти субъекта». Философия как наука и философия как литература

В современной философии встречается идея смерти субъекта [16]. Наиболее выпукло она фигурирует в так называемой философии постмодерна. Первоначально данную идею высказал М. Фуко в докладе «Что такое автор?» [13], а в дальнейшем подхватил Р. Барт и другие популярные в XX веке французские интеллектуалы.

Фуко очень и очень традиционен в своей философии языка. Придерживаясь Фреге-Расселовской классики в области семантики, Фуко опирается на интерпретацию данной семантики Дж. Серлем и стремится показать, что значение у имен собственных определяется смыслом в качестве конъюнкции дескрипций.

Менее традиционные, вычурные и необоснованные с семантической точки зрения «теории» знака и обозначения мы имеем у Ж. Батая, Ж. Лакана и некоторых других французских «революционеров» в области интеллектуальной деятельности (интересующиеся могут посмотреть работу Сокал, Брикмон «Интеллектуальные уловки» [12]).

С одной стороны, приверженцы похорон субъекта твердят о новой «объективности» неких безличных структур. С другой стороны, приветствуют произвол неких обезличенных и безответственных индивидов. Смерть человека рождает некоего расчеловеченного индивида.

Забавно также смотреть, как сторонники смерти субъекта копаются в истории науки, пытаясь найти в ней нечто субъективное (!). Данные сторонники больше всего нагружают коннотациями именно то, против чего они на поверхности воюют – категорию «субъекта». Субъект – объектное отношение при этом не только не исчезает, но перерастает в помпезные «похороны субъекта».

В рамках философии, являющейся или претендующей на то, чтобы быть наукой, также имеются тенденции исключения субъекта, но совершенно на иных основаниях. В частности, идея исключения субъекта разрабатывалась в такой известной школе аналитической философии как «критический рационализм»¹ [4, с. 452–474] К. Поппера и его последователей. Данная идея была связана с идеей по-настоящему научного «объективного знания», которое не зависит от субъекта познания. Такое стремление к объективности знания порывало c классическим, Платоновским определением знания как истинного и обоснованного верования (мнения). Элемент индивидуального убеждения, верования исключался. Впрочем, объективно-исторически он был исключен уже в античности, уже во времена Аристотеля наука отчетливо стала наукой «от третьего лица», без чего-либо субъективно-индивидуального. (Тем не менее, даже среди философов аналитиков встречаются авторы, ностальгирующие о науке «от первого лица». Например, Дж. Серль).

Идея объективного знания К. Поппера ([9; 10]) берет начало у Г. Фреге, прежде всего, его концепция трех миров². Платонизм трех миров Г. Фреге превращается у К. Поппера даже в некоторую альтернативу платонизма, поскольку оказывается «без субъекта знания». Впрочем, уже для Фреге картезианский субъект был неприемлем, неприемлемо индивидуальное сознание как носитель субъективности.

Параллельно сказанному выше, в аналитической философии становятся неприемлемыми также варианты трансцендентализма в трактовке индивидуального сознания. «Смерть» трансценденталистского субъекта хорошо описывается у Р. Рорти в работе [11, с. 190–226].

Рорти же отмечает раздвоенность европейской традиции: «философия как наука» и «философия как литература». [11, с. 264–288]. В отечественной философии была интересная дискуссия на данную тему: [5; 14; 15]. Роль риторики всесторонне исследована С. С. Аверинцевым [2]. Особое внимание уделяется проблеме авторства: С. С. Аверинцев рассматривает проблему авторства у древних как в работе «Авторство и авторитет» [2, с. 76–100], так и ряде других статей [2]. В частности, Аверинцев отмечает значение риторики в становлении древнего авторства и отделении литературы от древней словесности [2, с. 13–76]. Философия же от литературы отделяется у Аверинцева по принципу наличия в ней критики языка [1].

Проблема в том, что с объективностью науки идет настоящая война со стороны гуманитариев, точнее не всех гуманитариев, а так называемых «философов литераторов». Нет ничего тираничнее литературоведов, у которых нет ни для чего объективных критериев.

Разделение философии как науки и философии как литературы можно считать разделением мейнстрима и маргиналий европейской философской традиции. Маргиналии мы имеем от Протагора до Хайдеггера и постмодернистов. Мейнстрим от Сократа, Платона и Аристотеля до И. Канта Г. Лейбница, Г. Фреге, Б. Рассела и далее.

Современная философия по праву считается философией языка по преимуществу. Еще в начале XX века были заложены три направления философии языка, которые в целом соответствовали классическому разделению на философию как литературу и философию как науку. 1) «Философия языка» – так в начале XX века называлась аналитическая философия, точнее логическая семантика, 2) философская герменевтика (не путать с герменевтической традицией вообще!), возникающая в трудах некоторых последователей М. Хайдеггера (прежде всего в работах Г.-Г. Гадамера) и 3) структурализм (= постструкрурализм), все три со своими категориальными системами. В (1) имеем: референция, смысл и значение, пропозиция (высказывание, предложение), квантификация, и т.д. В (2) имеем: текст и интерпретация, смысловой горизонт, традиция и т.д. В (3) структурализм и постструктурализм имеют также в целом единую, третью систему категорий: означаемые/означающие, синхрония/диахрония, язык и речь (+ «письмо» в постструктурализме) и т.д.

В современной философии «философией языка» называют не только логическую семантику, и даже не только три отмеченных направления философии языка начала XX века. Данное трихотомическое деление философии языка также условно и исторично, как и дихотомическое деление на философию как науку и философию как литературу. В современной философии мы имеем синтез указанных классических направлений, умножающий число вариантов.

Подобным образом обстоят дела с классическим мейнстримом (философия как наука) и маргиналиями (философия как литература). Например, уже Л. Витгенштейн хоть и абсолютно не может никак рассматриваться без знания азов философии Фреге и Рассела (зависим от традиционного аналитического мейнстрима и превращается во что-то бессмысленное, когда трактуется сам по себе), тем не менее, в чем-то подобен философам маргиналам. Прежде всего, Витгенштейн подобен маргиналам своим пересмотром существующих форм аргументации и разделяемых сообществом аналитиков постулатам. Равным образом Р. Рорти в мейнстрим не помещается. Или, если взять противоположный полюс, современные феноменологи в лице Г. Кюнга и современные герменевтики в лице К.-О. Апеля и их последователей, которые уже не падают в обморок и не закатывают глаза как барышни при виде логического анализа высказываний (пропозиций). То есть некоторые представители маргинальных направлений вливаются в мейнстрим. Современная феноменология и современная герменевтика также ни в классический мейнстрим, ни в классические маргиналии полностью уже не помещаются.

Заключение

Мы рассмотрели категорию субъекта в ее историческом развитии и трансформациях. Показали, что никакого познающего индивида до Декарта не существовало, а категории субъекта и объекта имели строго логико-грамматическое значение. С этим связана абсурдность идеи «смерти субъекта» в современной философии. Показано, что фигура познающего благополучно исчезла уже в античной науке и философии, равно как и в здоровой части современной философии как науки (на примере К. Поппера) вопреки антинаучным стенаниям ряда современных философов-литераторов, принадлежащих периферийной (маргинальной) философии, которые голосуют и за смерть, и за сохранение субъекта одновременно, за его смерть в литературе и за его сохранение в науке. Дальнейшее развитие данной темы возможно в направлении демонстрации бессубъектности применительно к гуманитарным наукам. Настоящая гуманитарная наука должна иметь не меньшую истинность и объективность, чем прочие научные дисциплины (вопреки вырожденным формам философии как литературы).

¹ Вопрос о том почему, будучи эмпириком, К. Поппер называет себя «рационалистом» требует специального рассмотрения. По нашему мнению, это происходит просто ввиду оппозиции Поппера принципу верификации его друзей неопозитивистов, называвших свою позицию «логическим эмпиризмом».

² Метафизика трех миров К. Поппера связана с его трактовкой корреспондентной теории истины, которую К. Поппер берет у А. Тарского и метафизически нагружает в духе «логической» версии корреспонденции у Б. Рассела. Метафизика корреспонденции истины сочетается с семантикой конвенционализма значения, признающей значение делом конвенции. Является ли данное сочетание противоречивым, как то, похоже, считает Альберто Коффа [5]. Лично мы не уверены в наличии противоречивости у данной позиции. Полагаем, что «противоречивость» К. Поппера столь же недоказуема, как, например, «противоречивость» И. Канта. На уровне интуиций К. Поппер выглядит безупречно, а доказать напрямую противоречивость его интуиций не позволяет теорема А. Черча, требующая языковой фиксации противоречивого.

Авторлар туралы

D. Ankin

Хат алмасуға жауапты Автор.
Email: dmitryankin@gmail.com
ORCID iD: 0000-0003-1899-7956

Doctor of Philosophy, Professor of the Department of Ontology and Theory of Knowledge

Әдебиет тізімі

Қосымша файлдар