“We Know Little About the Early Bryusov...”: The Work of the Poet-Symbolist as Reflected in the Scholarly Heritage of N. K. Gudziy

Full Text

Занявшись в первой половине 1920-х годов изучением русского символизма, историк литературы, текстолог, педагог Н.К. Гудзий (1887–1965) впоследствии сделал немало и для развития отечественного «брюсоведения», хотя оценивал свой вклад неизменно скромно. Гудзию принадлежат статьи, определившие, в ряду других новаторских исследований, перспективы изучения литературного наследия Брюсова – «Из истории раннего русского символизма (Московские сборники “Русские символисты”)» [1] и «Юношеское творчество Брюсова» [2], основанные на материалах личного архива поэта. Эти труды не утратили своего научного значения, несмотря на то что за прошедшие десятилетия литература о русском символизме пополнилась сотнями обобщающих и специальных работ, рассматривающих разные аспекты его истории и представляющих материалы для ее изучения. Гудзий был книжником в самом высоком смысле этого слова. К началу 1920-х годов, о которых пойдет речь далее, у Гуд зия уже имелась достаточно подробная «брюсовиана» [3, с. 21–25]. В основе исследовательского внимания Гудзия (подлинного ценителя и редкого знатока поэзии) к биографии и творчеству Брюсова лежал глубокий читательский интерес. Несомненно, что на обращение Гудзия к истории русского символизма, и в особенности – к творчеству Брюсова, самым непосредственным образом повлияли несколько обстоятельств.

Прежде всего, это работа организованных ученым в сентябре 1923 – июне 1924 г. двух семинариев, по русскому символизму и по русской литературе начала XX в., для студентов литературно-лингвистического отделения педагогического факультета 2-го МГУ, профессором которого Гудзий был в эти годы. Достойно особого внимания, что опыт руководства коллективной работой по изучению истории русского символизма и творчества Брюсова в рамках программы советской высшей школы был предпринят Гудзием еще при жизни поэта. Значительное место в заседаниях семинариев занимало также творчество Вячеслава Иванова, Александра Блока и Федора Сологуба. Брюсову были посвящены четыре доклада: «Ранний период творчества Брюсова» (Новогрудского), «В. Иванов и Брюсов как теоретики символизма» (Шишова), «Послереволюционный Брюсов» (Крушкола). В заключительном слове, оценивающем доклад Добиной «Социальные корни символизма», Гудзий высказал замечание, являющееся, по сути дела, первым его высказыванием о символизме, отраженным в документальных материалах, правда, не лишенным некоторых характерных примет времени и не вполне справедливым: «… символизм сперва пошел от интеллигенции и был радикальным течением, но потом попал в услужение к буржуазии. Ошибка докладчицы в том, что она не провела резкой грани между символизмом и декадентством»¹. Позднее, читая «Дневник» Брюсова и сборники «Русские символисты», по поводу предисловия к первому их выпуску, начинающегося со слов «Нисколько не желая отдавать предпочтения символизму…», Гудзий оставляет заметку: «Попытка разграничить символизм и декадентство…»². Впоследствии он разовьет эту мысль в статье «Из истории раннего русского символизма».

Второе существенное обстоятельство – активная работа Гудзия в Государственной Академии Художественных Наук (далее – ГАХН) в 1922–1929 гг., где он, будучи действительным членом и заведующим Подсекцией русской литературы Литературной секции, соприкоснулся с наследием своих героев и лично познакомился с их современниками – П.П. Перцовым, Г.И. Чулковым, С.М. Соловьевым, Л.Я. Гуревич, С.Н. Дуры линым, В.Ф. Саводником и вдовой поэта И.М. Брюсовой.

Но прежде чем рассказать о «брюсовском» направлении работы Гудзия в ГАХН, очень многое определившем, упомянем об эпизоде, безусловно, важном для Гудзия, который имел место в 1924 г., – встреча с Брюсовым и оппонирование ему в дискуссии по его докладу «О рифмах у Пушкина»³ на заседании Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности⁴, состоявшемся на квартире литературоведа Н.Н. Фатова, жившего с Гудзием в одном доме № 26 по Трубниковскому переулку. Согласно воспоминаниям литературоведа Н.А. Трифонова, «Брюсов, который был одним из выдающихся знатоков и мастеров поэтической формы, в названном докладе показал, что Пушкин в своих стихах обращал большое внимание на так называемые “опорные” звуки, находящиеся слева от ударения в рифмуемых словах, и тем самым явился в известной мере как бы предшественником поэтов XX столетия» [6, с. 337]. 28 февраля 1924 г. Гудзий записывает в дневнике: «Вечером заседание Пушкинской комиссии. Доклад Брюсова – о рифме у Пушкина. Александризм и схоластика. Неубедительно и неглубоко. Возражал ему. Пиксанов на записочке написал: “Вы очень хорошо говорили”»⁵. Поскольку архив Общества сохранился лишь до 1920 г., восстановить ход заседания, в том числе обсуждения, и хотя бы в общих чертах – выступление Гудзия – не представляется возможным. Не проясняют эпизода воспоминания Фатова, посвятившего заседанию всего несколько абзацев [7, с. 215–223]. Сам Брюсов, как о том свидетельствуют и воспоминания И.Н. Розанова, особо выделил для себя выступление М.А. Гершензона и не названного оппонента, сделавшего ему замечания относительно творчества М.М. Хераскова [4, с. 81]; [8, с. 763]. Можно было бы предположить, что речь идет о Гудзии, но для этого нет достаточных оснований – их с Розановым связывала близкая дружба, вряд ли он мог удостоиться безличного упоминания. Документальных свидетельств о каких-либо иных эпизодах личного общения Гудзия и Брюсова в настоящее время не обнаружено. Предполагаем, что оно не успело выйти за пределы простого знакомства.

В том же году, в майском номере журнала «Книга о книгах» Гудзий в обзоре «Пушкинская литература в послереволюционные годы», по справедливости заметив, что двадцатый век выдвинул «целую группу солидных пушкинистов, в ряду которых значительное место занимают поэты-символисты, как В. Брюсов и Вяч. Иванов», весьма критически, как и многие его коллеги, оценил вышедшую в 1919 г. первую часть первого тома «Полного собрания сочинений» А.С. Пушкина под редакцией Брюсова: «… филологическое чутье и критическая строгость, обнаруженные Брюсовым в предшествующих штудиях по Пушкину, покинули его в этом ответственном и серьезном научном мероприятии» [9, с. 30, 31].

В середине 1920-х годов Гудзию довелось возглавить коллективную работу по истории русского символизма в рамках работы ГАХН, итогом которой мыслилась целая серия сборников архивных материалов и исследований под редакцией Гудзия (в 1925/1926 академическом году «подсекция в плане своих занятий на первом месте поставила изучение русского символизма»). Она должна была открыться сборником «Ранний русский символизм», работа над которым происходила с начала 1926 г. по осень 1928 г. Гудзий не оставлял надежды опубликовать его в расширенном и измененном составе до 1929 г. Весной сборник был отвергнут Главлитом, о чем ученый сообщил на заседании Президиума Литературной секции 8 апреля, да и надвигающиеся на Академию суровые испытания не способствовали положительным ожиданиям [10, с. 34]; [11, с. 50–52].

Доклад «Первые шаги московского символизма (сборники “Русские символисты” 1894–1895 гг.)», был прочитан Гудзием на заседании Пленума Литературной секции 26 апреля 1926 г. Протокол заседания, по-видимому, не сохранился, поэтому мы лишены возможности познакомиться с полным текстом выступления Гудзия и с материалами обсуждения. Исключительную ценность приобретает в этой связи статья ученого «Из истории раннего русского символизма», опубликованная в 1927 г. в журнале «Искусство», в основу которой был положен прозвучавший доклад [11, с. 50–54]. Значительную помощь в работе над темой оказывали Гудзию И.М. Брюсова и П.П. Перцов. 1 апреля 1926 г. Гудзий благодарил Перцова, познакомившего его с письмами Брюсова, обращенными к нему, и с фрагментами собственных воспоминаний до их появления в печати: «С большой благодарностью возвращаю Вам рукопись. Я не думал, что она представляет собой такой ценнейший материал для историка раннего символизма. Сделал кое-какие выписки для истории “Рус<ских> симв<олистов>”, которыми разрешите воспользоваться для доклада»⁶, а 11 июля 1927 г., благодаря его за книгу писем Брюсова, выпущенную под грифом ГАХН, писал: «Искренно благодарю Вас за присылку мне Вашей книжки. Она очень много дает для истории русского символизма как раз в той его стадии, которой я интересуюсь»⁷.

С вдовой Брюсова Гудзия связывали добрые отношения – она активно помогала ученому в «брюсовских» изысканиях, познакомив его с материалами личного архива поэта. В распоряжении Гудзия в пору его работы над статьей находились авторские экземпляры всех выпусков «Русских символистов» и всех первых поэтических сборников Брюсова с правкой автора, а также сохранившиеся автографы стихотворений и поэм 1893–1896 гг. Связывала И.М. Брюсову и Гудзия взаимная симпатия и уважение, что подтверждают надписи на подаренных друг другу книгах. Свою первую и единственную на тот момент монографию «Переводы “Zywotów swictych” Петра Скарги в Юго-западной Руси» (1917) Гудзий дарит весной 1926 г. с надписью: «Глубокоуважаемой Иоанне Матвеевне Брюсовой от благодарного и обязанного ей Ник. Гудзия. 25/III/1926» [12, с. 126]. Сборник «Мой Пушкин» под редакцией Н.К. Пиксанова И.М. Брюсова преподнесла ему в начале 1929 г., вписав на форзаце строки: «Источник Истины, святое созерцание!.. | Я знал блаженный миг, когда блеснул мне свет… Пер. из Г. Шульца Валерий Брюсов. 1894 г.» – и сопроводив словами: «Дорогому исследователю Брюсова – Николаю Каллиниковичу Гудзию. Иоанна Брюсова февр. 1929» [3, с. 24]. Вышедший в конце 1935 г. том «Неизданных стихотворений» под редакцией А.Н. Тер-Мартиросьяна украшен надписью: «Милому Николаю Каллиниковичу Гудзию с верой, что он не будет слишком строгим судьей моей попытке опубликовать брюсовские черновики, отрывки и не увидевшие в свое время свет законченные стихотворения: как те, что поэт не успел опубликовать, так и те, что не счел достойными этой участи. С глубоким и искренним уважением. Иоанна Брюсова 5 февр. 1936 г.» [3, с. 24]. В 1946 г., когда исполнилось 70 лет со дня ее рождения, ученый отправил поздравительное письмо, содержащее ответное признание: «Я вспоминаю с благодарностью дни, когда я в его кабинете, при Вашей милой помощи и Вашем дружелюбии, работал над рукописями большого поэта, получая от Вас драгоценную помощь и драгоценные указания»⁸.

Гудзию удалось в своем труде решить важнейшие исследовательские задачи – рассказать о культурно-исторических и литературных предпосылках для формирования символизма на русской почве, о роли Брюсова, инициатора и катализатора этого процесса, проецировавшего многие поведенческие стратегии европейских предшественников, зачастую двигаясь в поэтическом плане по их следам, отнюдь не подражая им, но используя их опыт применительно к ожиданиям читательской аудитории и писательского сообщества конца XIX в. Гудзий дал в статье обзор обильной критической литературы и пародий, которые были порождены выходом «Русских символистов» и невольно поддерживали процесс утверждения символизма в качестве лидирующего литературного направления. Гудзий, вслед за Брюсовым, стремился разграничить символизм русский и европейский, который оба они считали в большей степени декадентством (такое же определение ученый дал московскому символизму, противопоставив ему петербургский).

Проследил Гудзий идейную эволюцию, пережитую Брюсовым в работе над выпусками «Русских символистов»: «от взгляда на символическую школу как на равноправную в ряду других <…> к утверждению абсолютного превосходства и даже исключительности символического искусства» [1, с. 193–198]. Для Брюсова это было опытом «взгляда со стороны» (символизм = «поэтическая школа»), вразрез со взглядами Мережковского, Волынского, Минского, Бальмонта, Белого, Блока, Вяч. Иванова (символизм = «органически цельное философское и религиозное миросозерцание»). Брюсов, по справедливому определению ученого, не только приверженец и проводник символизма, но и его теоретик, критик, отстаивающий свою концепцию, стремящийся «определить свою литературную позицию в связи с ростом школы» [1, с. 195, 201]. В существе символизма, отмечает Гудзий, для Брюсова неизменно определяющим моментом являлся «художественный прием», «момент импрессионистического воздействия», а не содержание, и подчеркивает, что этот подход будет оказывать влияние на его дальнейшие «теоретические взгляды и поэтическую практику» [1, с. 195, 199]. Целый ряд брюсовских псевдонимов и мистификаций периода «Русских символистов» (важный тактический ход в утверждении символизма как выражения серьезных намерений его представителей) был впервые в печати раскрыт именно Гудзием. Круг участников и содержание всех трех выпусков были подробно проанализированы ученым со стороны их поэтики, а нередко и стихотворной формы. Не случайно, а закономерно мимолетное, но выражающее реальную ситуацию с разработкой наследия поэта, замечание Гудзия в дискуссии по докладу И.Н. Розанова «Ранний Брюсов» 28 мая 1926 г. в ГАХН: «Мы мало знаем раннего Брюсова…»⁹. Это высказывание – отправная точка плодотворной работы Гудзия в этой области на ближайшее десятилетие.

15 и 29 января 1926 г., на заседаниях Подсекции русской литературы прозвучали доклады Перцова «Ранний русский символизм» и «Московский символизм 90-х (по письмам В. Брюсова и личным воспоминаниям)». Докладчик коснулся творчества Минского, Мережковского, Бальмонта, Брюсова, кружка авторов журнала «Северный вестник», а также К.М. Фофанова и В.С. Соловьева, стоявших у истоков раннего русского символизма. Гудзий присутствовал на заседаниях и высказал немало существенных соображений, касающихся Брюсова: «В общей истории раннего символизма выступление Брюсова и успех школы, которую он возглавлял, не были бы так значительны, если бы не поддержка многих и многих его товарищей»; «…согласиться с положением о том, что Брюсов не был символистом, можно лишь при наличии очень точной формулы для символизма <…> Для того, чтобы определить убедительно символизм, надо определить его эстетическую гносеологию, пользуясь формальными поэтическими признаками <…> Отрицательные суждения Брюсова о символизме, действительно, приемлемы больше, чем беспомощные положительные»; «...необходимо <…> наметить связь между русскими символистами раннего периода с соответствующими явлениями на Западе»¹⁰. Последнее положение он развил в прениях по докладу Саводника «Валерий Брюсов и французский символизм», прозвучавшему 11 июня 1926 г.: «Брюсов подлинным символистом не был. В первые годы своей деятельности он был декадентом, а позднее стал парнасцем <…> Весьма показательно, что Брюсов только в одной его статье “Ключи тайн” касается идейной стороны символизма, а впоследствии он никогда глубин символизма не раскрывал. Влияние на него французского символизма было чисто формальное. И вообще неясно, были ли французские символисты настоящими символистами в том значении этого слова, в каком его понимают у нас, ибо у них не замечается тенденции вскрыть ноуменальную суть вещей, которая так ярко проявляется, напр<имер>, у Блока и Андрея Белого. Даже Верлен был декадент, а не типический символист» [11, с. 53].

Третьим существенным обстоятельством на пути изучения Гудзием символизма и творчества Брюсова оказались его плодотворные занятия с 1923 г. наследием и поэтикой Ф.И. Тютчева, «первого русского символиста» по формуле Г.И. Чулкова. Задачам определения основных особенностей поэтики символизма, важнейших предпосылок и почвы для ее формирования, «изучения русской художественной традиции в поэтической культуре русского символизма» был подчинен доклад Гудзия «Тютчев в русском символизме» 20 мая 1927 г. Он послужил основой для монографического исследования Гудзия «Тютчев в поэтической культуре русского символизма», увидевшего свет в 1930 г., в котором ученый одним из первых в научной литературе четко ограничил и определил сферу творческого влияния Тютчева на Брюсова: «Поэт – рационалист, символист не в мировоззрительном плане, а лишь в формальном, неравнодушный больше всего к четким, ясным формам парнасской поэтики, Брюсов по самому складу своего философского и поэтического мировоззрения не может считаться близким к Тютчеву. В стремлении к усвоению и претворению в своем творчестве всех ценностей поэтической культуры от Виргилия и александрийцев до Пастернака, Брюсов, естественно, не мог пройти и мимо Тютчева, возбуждавшего к себе интерес своим поэтическим дерзанием и ярким новаторством. Поэзия Тютчева <…> оправдывавшая новизну поэтических приемов зачинателей русского символизма, была очень выгодным оружием в борьбе со всяческим художественным староверством и эстетическими шаблонами» [13, с. 490, 491].

Закономерным и последовательным продолжением фундаментальной работы Гудзия в ГАХН стало его активное участие, начиная с весны 1926 г., и поддержка всех научных и мемориальных инициатив «Кружка памяти Валерия Брюсова», начавшего свою деятельность вскоре после кончины поэта как «Содружество им. В. Брюсова», объединившее деятельных почитателей его памяти, а с января 1927 г. продолжившего ее уже в качестве «легализованного литературно-научного общества». Основные задачи «Кружка», в 1928 г. включенного в состав учреждений Главнауки, формулировались следующим образом: изучение архива Брюсова, исследование творчества поэта с точки зрения поэтики и в историко-литературном ракурсе, изучение эпохи символизма, наследие Брюсова – переводчика и армяноведа. Включение предпоследнего пункта в программу исследований было инициировано в значительной степени Гудзием, поскольку на заседаниях Правления кружка (вплоть до последнего года его существования, 1930-го) он, стремясь придать изучению наследия Брюсова более широкий характер, призывал изучать и других символистов, да и самого поэта рассматривать «в связи с историей символизма» и «тем самым сделать большое историко-литературное дело»¹¹. В записной книжке Гудзия за 1927 г. сохранились две предельно краткие записи о посещении заседаний кружка, наиболее подробную из них, сделанную 9 октября, мы процитируем и прокомментируем: «Вечером у Брюсовой (3-я годовщина смерти). Интересны воспоминания С.М. Соловьева»¹². Запись фиксирует присутствие Гудзия на третьем исполнительном вечере Кружка, торжественном заседании, программа которого включала в себя отчет секретаря А.А. Ильинского-Блюменау, выступление С.М. Соловьева «Воспоминания о Валерии Брюсове», чтение неизданных произведений поэта и музыкальный концерт с участием К.Н. Игумнова, Н.Г. Райского и Л.М. Цейтлина¹³.

Выбор тем для докладов диктовался значительным корпусом материалов, уже находившихся у Гудзия в работе. Первый доклад на заседании кружка под названием «К истории русского символизма», прозвучавший 9 мая 1926 г., полностью совпадал содержательно с аналогичным докладом в ГАХН. Протокол зафиксировал некоторые его положения: «Брюсов в эпоху выпуска “Русских символистов” не был символистом, а был типичным декадентом <…> заявление Брюсова об этом на торжественном заседании в ГАХН в дни его юбилея совершенно соответствуют истине. Между символизмом и аллегоризмом Брюсов видит огромную разницу»¹⁴. Вторая масштабная тема, намеченная в ГАХН, начала реализовываться именно в рамках работы «Кружка». Два доклада Гудзия 1929 г. – «Творчество юного Брюсова» (9 мая) с чтением неизданных стихотворений Брюсова и их вариантов, а также ненапечатанных текстов периода “Stephanos” и «Детское и юношеское творчество Валерия Брюсова» (9 декабря) – подводили промежуточные итоги многолетней работы по изучению личного архива Брюсова, которая в 1937 г. получила свое полное отражение в статье Гудзия «Юношеское творчество Брюсова», напечатанной в «символистском» томе «Литературного наследства» [2]. Первое упоминание о движении к этой теме содержится в цитировавшейся ранее статье 1927 г.: «В Брюсовском архиве сохранилось свыше 20-ти переплетенных большею частью в клеенку тетрадей поэта, представляющих драгоценный материал для истории его творчества с ранней юности. В них очень много неопубликованных текстов – стихотворных и прозаических» [1, с. 184]. Об этом же свидетельствует и тот факт, что в академическом году 1926/1927 планировалось, но не состоялось выступление Гудзия в ГАХН с докладом «Рукописное стихотворное наследие Брюсова» [10, с. 34]. Надо сказать, что анализу Гудзия подверглись тексты разнообразных жанров – в его личном архиве сохранились описания папок с рукописями Брюсова конца 1880-х и начала 1890-х годов, в которых мы находим упоминания о трагедиях «Цезарь» и «Помпей Великий», комедии «Обед», поэме «Король», сатирическом рассказе «Его любовь» и многих других произведениях Брюсова.

Характеристике подобных источников в общем контексте творчества Брюсова и были посвящены два последних доклада Гудзия на заседаниях «Кружка». В первом из них он отметил «разнообразие симпатий поэта – от Пушкина и Лермонтова до самых третьестепенных авторов», охарактеризовал один из первых поэтических опытов Брюсова – стихотворение «Соловей» (1881), а также юношескую школу «редакторской» работы, не прошедшую бесследно для Брюсова, будущего издателя, редактора и автора «Русских символистов» – выпуск рукописного журнала «Начало» вместе с гимназическим другом В.К. Станюковичем. В докладе Гудзий также утверждал, что «зарождение Брюсова как поэта-символиста следует отнести к 1892 г.», поскольку именно тогда появляются «первые декадентские стихи», некоторые из которых представляют собой подражание М. Метерлинку¹⁵. Пьесу «Дачные страсти» 1893 г. Гудзий определил как пародию Брюсова на «декадентскую манеру стихов и самый тип поэта-декадента» (это утверждение оспорил в дискуссии Н.С. Ашукин, назвав пьесу «не пародией, а явлением психологического порядка»), добавив в этой связи, что повесть «Декадент», фрагменты которой были им зачитаны на заседании, он «считает весьма автобиографичной»¹⁶.

Во втором докладе Гудзий представил, среди прочего, анализ содержания тетрадей с выписками 1889 г., отметив, что она наполнена текстами Фета, Фофанова, Майкова, Мартова, Рылеева, Полонского, но обходит Пушкина и Лермонтова, хотя «их влияние сказывается на творчестве раннего Брюсова». В это же время и позднее, в 1892 г. обнаруживается интерес поэта к культуре и поэзии Древней Греции и Рима, истории искусств, к Надсону и Баратынскому, выразившийся в подражании им. Упоминает Гудзий и предпринятый в 1891 г. опыт «кодификации» Брюсовым текстов первого творческого десятилетия – корпус «Мои стихи», сопровождавшийся «автобиографическими комментариями», являющимися «художественным отображением личных переживаний Брюсова, любопытными для уяснения связи интимной жизни поэта с его творчеством». В таком «симбиозе личных признаний и иллюстрирования их стихами» Гудзий усматривал «новый жанр». Наконец, Гудзий указал на ключевой эпизод: осенью 1892 г. Брюсов делает выписки из статьи З. Венгеровой «Поэты-символисты во Франции», напечатанной в сентябрьской книжке «Вестника Европы», благодаря которой впервые знакомится с символистами¹⁷.

В работе 1937 г., первоначальная редакция которой называлась «Досимволический Брюсов», Гудзий, скромно оценивая художественные достоинства раннего периода творчества поэта (1889–1895), придавал ему большое значение в другом плане – как неотъемлемому условию полного и целостного взгляда на творческий путь поэта в динамике, в эволюции: «Яркими чертами рисует оно идейно-психологические особенности той среды, в недрах которой зарождался русский символизм, те пути, по которым шло интеллектуальное развитие основоположников и зачинателей школы. Кроме того, знакомство с ранним Брюсовым поучительно и в другом отношении: оно позволяет нам с большой наглядностью установить генетику позднейших художественных исканий Брюсова <…> Также и круг культурных, научных и исторических интересов, показательных для зрелого Брюсова, обнаруживается еще в его детских и юношеских пристрастиях. Тем самым, весь писательский путь поэта, начиная с его детских опытов, воспринимается как процесс органический и закономерный. Предварительная выучка и психологическая тренировка были проделаны в годы, предшествовавшие его первым выступлениям в печати. Здесь наметилось все основное, что нужно было приспособить к новым литературным перспективам, ставшим на очередь дня» [2, с. 198, 237]. В архиве Гудзия и в редакционном архиве «Литературного наследства» не сохранилось писем, документирующих предысторию его участия в символистском томе, но научный генезис этой темы очевиден.

Важная страница в довоенной научной биографии Гудзия – его участие в подготовке 12-томного собрания сочинений Брюсова. В этой работе он вновь встретился со своими коллегами по «Кружку». Ему и Н.С. Ашукину была поручена подготовка 1-го тома, охватывающего поэтические тексты 1894–1903 гг. (Гудзий сохранил протокол установочного заседания редколлегии издания 28 ноября 1935 г., определившего хронологические и жанровые границы будущих томов, а также распределение зон ответственности.) В 1930-е годы Гудзий регулярно участвовал в заседаниях редколлегии издания под председательством С.И. Кавтарадзе вместе с И.М. Брюсовой, И.М. Беспаловым, В.В. Гольцевым, И.С. Поступальским, К.С. Локсом. 7 января 1936 г. открытка И.М. Брюсовой извещала Гудзия: «9-го/I у меня соберутся к 8 ч. вечера все редактирующие Собр<ание> Соч<инений> Брюсова, чтобы окончательно распределить между собой материалы и чтобы подать в редакцию общее заявление для подписания договора на редактирование. Очень просим Вас быть»¹⁸. Комментарии, как следует из протокола, было решено давать «текстологические» и «самые минимальные», из вариантов текстов в комментариях должны были публиковаться «наиболее интересные». В плане-проспекте издания указывалось, что оно «не будет полным собранием сочинений, но с достаточной полнотой представит разносторонность творчества Брюсова – поэта, романиста, драматурга, критика, литературоведа и историка». Первый том, согласно цитируемому документу, должен был состоять из следующих разделов: “Juvenilia”, “Chefs d’oeuvre”, “Me eum esse”, “Tertia Vigilia”, “Urbi et Orbi” и «Неизданное»¹⁹. Этот неосуществленный проект был на редкость своевременным и в смысле разработки творческого и архивного наследия Брюсова обещал стать событием этапным. Сохранились в архиве ученого автографы его комментария к юношеским стихотворениям (в частности, направленным в «Северный вестник» в 1892 г., но не принятым к печати), наборный экземпляр комментария к разделу “Juvenilia”, относящийся к весне 1937 г., когда, надо полагать, окончательно прервалась работа Гудзия в издании. 27 января Сектор классиков Гослитиздата напомнил ему об истечении срока договора на предоставление рукописи первого тома, он получил отсрочку до апреля, но и тогда работа не была представлена в издательство²⁰. Ашукин с волнением писал ему 4 апреля: «…не могу не беспокоиться о своевременной сдаче 1-го тома Брюсова. Я свою работу заканчиваю через три-четыре дня. Когда же приступите Вы? К 15 апреля сдать том необходимо. Если бы Вы сейчас же смогли приняться за работу, то – конечно – успели бы выполнить ее к сроку»²¹. Других материалов о дальнейшей судьбе этой работы Гудзия обнаружить не удалось. Вдова поэта и ее ближайшие сотрудники, несмотря на множество препятствий, в том числе политического характера, не оставляли надежды осуществить издание в первоначальном составе вплоть до конца 1940-х годов [14].

Гудзий всегда был готов оценить работу коллег, которые дорожили его мнением. Приведем один показательный пример. Подаренный Д.Е. Максимовым, младшим коллегой Гудзия по изучению русского символизма и творчества поэта, «брюсовский» том в большой серии «Библиотеки поэта» (1961) украшает такая надпись: «Дорогому Николаю Каллиниковичу Гудзию, проложившему путь к изучению молодого Брюсова, с глубоким уважением и сердечным чувством. Д. Максимов. 26 января 1962» [3, с. 25]. Гудзий откликнулся 7 февраля 1962 г.: «…это первый крупный шаг к академическому – со временем – изданию сочинений Брюсова. Он ведь сыграл в истории русской поэзии XX в. такую же роль, какую сыграл Жуковский по отношению к русской поэзии начала XIX в.: Брюсов приобщил русское поэтическое творчество к высотам европейской поэтической культуры <…> Сколько богатейшего материала для уразумения творчества Брюсова находится в его черновых рукописях, в неизданных стихах и статьях! Когда-то я хотел всем этим заняться, но руки не доходили»²².

Эта поздняя оценка Брюсова, засвидетельствованная Гудзием в частном письме, говорит о том, что творчество поэта продолжало оставаться одной из главных тем его размышлений даже тогда, когда перестала быть предметом исследовательского интереса. Подводя итог сказанному, следует подчеркнуть, что в 1920-е – 1930-е годы Гудзий, в тесном сотрудничестве с И.М. Брюсовой, с современниками поэта, его соратниками и литературоведами, изучавшими его творчество, принял ближайшее участие в формировании источниковедческой и текстологической базы для подготовки будущих изданий и исследований – основы для развития отечественного брюсоведения.

 

¹ ОР РГБ. Ф. 731. Разд. I. Карт. 10. Ед. хр. 5. Л. 3.

² Там же. Карт. 1. Ед. хр. 11. Л. 10.

³ Ср. со статьей Брюсова «Левизна Пушкина в рифмах», опубликованной тогда же [4].

⁴ Действительным членом Общества Гудзий состоял с 1922 г. [5, с. 587].

⁵ ОР РГБ. Ф. 731. Разд. II. Карт. 1. Ед. хр. 2. Л. 4об.–5.

⁶ РГАЛИ. Ф. 1796. Оп. 1. Ед. хр. 123. Л. 1.

⁷ Там же. Л. 3.

⁸ ОР РГБ. Ф. 386. Карт. 148. Ед. хр. 24. Л. 1об.

⁹ РГАЛИ. Ф. 941. Оп. 6. Ед. хр. 36. Л. 57а.

¹⁰ Там же. Л. 29об., 27, 26об.

¹¹ РГАЛИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 23.

¹² ОР РГБ. Ф. 731. Разд. II. Карт. 1. Ед. хр. 3. Л. 81.

¹³ РГАЛИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 3.

¹⁴ Там же. Л. 32.

¹⁵ Читая «Дневник» Брюсова, Гудзий делает такую запись: «В тетради, составленной в 1893 г., уже предвестие стихотворений “Русских символистов”» (ОР РГБ. Ф. 731. Разд. I. Карт. 1. Ед. хр. 11. Л. 5).

¹⁶ РГАЛИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 109–109об.

¹⁷ Там же. Л. 119–120.

¹⁸ ОРКиР НБ МГУ. Ф. 7. Оп. 2. Карт. 3. Ед. хр. 48. Л. 1.

¹⁹ Там же. Оп. 1. Карт. 4. Ед. хр. 47. Л. 1–2об.

²⁰ ОР РГБ. Ф. 731. Разд. I. Карт. 46. Д. 37. Л. 10, 11.

²¹ Там же. Карт. 15. Ед. хр. 19. Л. 1.

²² ОР РНБ. Ф. 1136. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 8.

About the authors

Maxim A. Frolov

Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences

Author for correspondence.
Email: maximfam@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-9694-6583

Cand. Sci. (Philol.) Senior Researcher

Russian Federation, 25a, Povarskaya Str., 121069 Moscow

References