Once Again About the Origin of the Jurak Language

Texto integral

В настоящей статье еще раз проанализирован материал исчезнувшего северносамодийского идиома, данные по которому были собраны в XVII в. Г.Ф. Миллером и проинтерпретированы Е.А. Хелимским в публикации 1976 г. Записи Г.Ф. Миллера представляют собой один из стандартных словарных списков, которые он собирал по самодийским языкам, будучи участником второй Камчатской экспедиции (1733–1743 гг.). Статья Е.А. Хелимского была повторно опубликована в сборнике его работ 2000 г., в этой более поздней публикации было добавлено Приложение, в котором впервые был опубликован по материалам (РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 513, д 7, лл. 15–20) оригинальный словник Г.Ф. Миллера¹. Ниже мы будем ссылаться именно на эту работу как на [1].

В [3, с. 595] указано, что в качестве самоназвания представители этой этнической (суб)группы использовали именно термин юрак (Jurak в записи Г.Ф. Миллера). В настоящее время это – самоназвание тухардских ненцев, об использовании этого термина данной локальной группой см. [4, с. 25–26], об использовании этнонима в XVII–XIX вв. см. в [5, с. 60–61], в указанной работе рассматривается также вопрос об этимологии данного этнонима.

В лингвистическом отношении юрацкий входит в группу северносамодийских языков, наряду с лесным и тундровым энецким, лесным и тундровым ненецким, нганасанским и маторским (об отнесении маторского к группе северносамодийских см. [6]). Географически Е.А. Хелимский локализует юрацкий язык в северной части междуречья Таза и Енисея [1, c. 50], В.Ю. Гусев пишет, что «вплоть до XVIII в. юраки составляли отдельную этнографическую и языковую группу, которая располагалась как минимум в районе реки Таз, а как максимум занимала всю обитаемую часть тундры между Обской губой и Енисеем» [5, с. 61]. В данном случае мы все же считаем более обоснованным не отождествлять напрямую распространение этнонима юрак в данный период с ареалом распространения того идиома, о котором пойдет речь в данной статье: этноним вполне мог использоваться представителями единой в этнографическом отношении группы, говорящими на разных северносамодийских идиомах. Как мы надеемся показать в конце работы, лингвистическая характеристика юрацких материалов также говорит скорее об узко локальном характере данного идиома.

Существенно, что какой бы взгляд на географическое распространение юрацкого – Е.А. Хелимского или В.Ю. Гусева – мы ни принимали, юрацкий локализуется между энецким языком на востоке и ненецким – на западе.

Е.А. Хелимский показывает, что с точки зрения исторической фонетики юрацкий идиом (который он называет также старовосточным диалектом ненецкого языка) в ряде отношений занимает промежуточное положение между ненецким и энецким: например, развитие сочетаний «носовой + смычный» в юрацком отличается от развития в ненецком, но совпадает с развитием в энецком, ср. юр. libbe ‘орел’ с л.эн., т.эн. libe и т.нен. lyimpya [1, с. 51]. Он также отмечает, что ряд слов юрацкого языка, не совпадающих с ненецким, имеют параллель в энецком. Здесь мы специально обратим внимание на то, что cреди этих слов представлены не только знаменательные, но также и числительное nä́essa ‘девять’ (л.эн. neesaa, т.эн. eesaa, но т.нен. xasawa-yúq; об этимологии названий девятки в самодийских языках см. [7]) и личное местоимение первого лица юр. modi ‘я’ (т.эн., л.эн. mod’i, но т.нен. məny). Такие лексические параллели выглядят, конечно, достаточно значимо.

На основании выделенных фонетических и лек сических изоглосс Е.А. Хелимский приходит к следующему выводу: «Эти характеристики старовосточного диалекта позволяют считать его в определенной степени переходным, занимающим промежуточное положение между ненецким и энецкими диалектами <…> распад прасеверносамодийской языковой общности происходил не скачкообразно, а постепенно, в результате довольно медленных перемещений отдельных групп самодийского населения на новые территории. При этом промежуточное гео графическое положение старовосточного диалекта обусловило длительное – и, вероятно, никогда не прерывавшееся – его контактирование как с другими ненецкими диалектами, так и с энецким языком. В такой ситуации на этот диалект могли распространяться некоторые инновации, характерные для энецких диалектов – что, однако, не препятствовало сохранению тесных языковых связей с основной массой ненцев. Переходный характер старовосточного диалекта мог в течение долгого времени обеспечивать его носителям высокий уровень взаимопонимания как с западными, так и с южными и восточными соседями».

Таким образом, Е.А. Хелимский вписывал кар тину образования юрацкого идиома в достаточно стандартную модель, в которой в рамках диалектного континуума распространение некоторых инноваций может захватывать соседствующие диалекты двух близкородственных языков и формировать ареальные изоглоссы, которые не совпадают с генетическими границами между языками. В то же время он не исключал сценария (хоть и считал его менее вероятным), при котором юрацкий «образовался на энецком субстрате в результате ассимиляции одной из этнических групп энцев ненцами» [1, с. 52]. Однако пересмотр данных по исторической фонетике юрацкого языка говорит в пользу второго сценария формирования этого идиома. Выясняется, что в юрацком в разных словах рефлексация одних и тех же фонемных последовательностей может представлять как энецкий, так и ненецкий вариант развития. Примеры такой двойственной рефлексации в словарных материалах Г.Ф. Миллера удалось найти для десяти фонем или фонемных сочетаний:

1. Рефлексация *mt.

В энецком *mt > d, в ненецком *mt сохраняется (в юрацком дополнительно представлена деназализация m в ауслауте и в кластерах). Энецкая рефлексация *mt представлена в юр. ladiku ‘низкий’ (т.эн. lodu, но т.нен. ləmtyik), а ненецкая – в юр. nabdorsi ‘сиденье’ (т.нен. ŋamtə-, но т.эн. ado- ‘сесть’).

2. Рефлексация *nt.

В энецком *nt > d, в ненецком *nt > n. Энецкая рефлексация представлена в юр. ngídde ‘лук (оружие)’ (т.эн. ido, но т.нен. ŋin), юр. ŋaddu ‘лодка’ (т.эн. odu, но т.нен. ŋano), ненецкая – в юр. gíngäni ‘росомаха’ (т.нен. yiŋk nyey, но т.эн. bigodi), юр. tö́öna ‘лиса’ (т.нен. tyonya, но т.эн. tôde (? tude), юр. chanipsu ‘лунь’ (т.нен. xənyebcyo ‘полярная сова’, но т.эн. kodeʔo ‘сова’).

3. Рефлексация *ŋk.

В энецком *ŋk > g, в ненецком *ŋk сохраняется. Энецкая рефлексация представлена в юр. maraga ‘морошка’ (т.эн. moroga, но т.нен. məraŋka), ненецкая – в юр. gíngäni ‘росомаха’ (т.нен. yiŋk nyey, но т.эн. bigodi).

4. Рефлексация *ns.

В энецком *ns > d’ (в лесном энецком наряду с этим *ns > s), в ненецком *ns > nc. Энецкая рефлексация *ns представлена в юр. modi ‘я’ (т.эн. mod’i, эта форма восходит к сочетанию общесамодийского *mən ‘я’ с эмфатическим суффиксом, ср. нг. mi̮n-s’iə-nə ‘я-то’), а также (как в лесном энецком) в слове юр. jésire ‘брусника’. По-ненецки брусника называется yency dyey, название ягоды производно от глагола yencyə- ‘быть горьким’. В современном лесном энецком брусника называется дичагу ~ дичаку (неопубликованные словарные материалы О.В. Ханиной и А.Б. Шлуинского), это название ягоды связано с другим прилагательным ‘горький’: т.эн. d’it’i, л.эн. d’it’ako, т.нен. yibcyika. Но л.эн. соответствие юр. jésire, т.ен. yency dyey ‘брусника’ выглядело бы именно как **d’esiδe. Ненецкая рефлексация *ns представлена в юр. tinsche ‘аркан’ (т.нен. tíncyah, но т.эн. t’iod’eɁ, л.эн. t’ieseʔ).

5. Рефлексация *rs.

В энецком *rs > d’ (в лесном энецком наряду с этим *rs > s), в ненецком *rs > rc. Энецкая рефлексация *rs (как в лесном диалекте) представлена в юр. berise ‘чир’ (т.эн. beδid’e, т.эн. beδise, но т.нен. yedyurcya), ненецкая – в mérse ‘ветер’ (т.нен. myercya, но т.эн. med’e, л.эн. mese).

6. Рефлексация анлаутного *w- перед передним гласным.

В энецком *w > b, в тундровом ненецком в этой позиции *w > j. Энецкая рефлексация *w- представлена в юр. bedu ‘кишка’ (ср. т.эн. beδe, но т.эн. yedyo), юр. bü ‘десять’ (т.нен. yúq, но т.эн. biu), ненецкая – в юр. jesse ‘железо’ (т.нен. yesya, но т.эн. bese), юр. jeru ‘хозяин’ (т.нен. yerw, но т.эн. biomo).

7. Рефлексация дифтонгов.

В энецком дифтонги сохраняются, в ненецком происходит их монофтонгизация. Рефлексация дифтонгов по ненецкому типу представлена в юр. pu ‘год’ (т.нен. po, но т.эн. pua), юр. nju ‘сын’ (т.нен. nyú, но т.эн. nio), юр. jeru ‘хозяин’ (т.нен. yerw°, но т.эн. biomo), юр. ti ‘олень’ (т.нен. ti, но т.эн. tia), по энецкому – в юр. tua ‘крыло’ (т.эн. tua, но т.нен. to), юр. kuo ‘береза’ (т.эн. kua, но т.нен. xo).

8. Рефлексация анлаутного *k.

В энецком *k сохраняется, в ненецком *k > х. Рефлексация анлаутного *k по ненецкому типу представлена, например, в юр. chowa ‘постель’ (т.нен. xoba, но т.эн. kôba ‘шкура’), по энецкому – например, в юр. kau ‘ухо’ (т.эн. koo, но т.нен. xa, косвенная основа xawo-).

9. Рефлексация последовательности *Vmä.

В энецком интервокальный *m выпадает, в ненецком *Vmä > Vbya. Рефлексация последовательности *Vmä по ненецкому типу представлена, например, в юр. tiréwjä ‘рыбья икра’ (т.нен. tyiryebya, но т.эн. t’iree), по энецкому – например, в юр. nä́essa ‘девять’ (л.эн. neesaa, первая часть представляет собой местоимение nee ‘другой, один из нескольких’, соответствующее т.нен. nyabyi).

10. Назальная протеза.

В северносамодийских языках (кроме маторского) представлено явление назальной протезы: слово в этих языках не может начинаться с гласного, и вокалический анлаут прикрывается либо протетическим ń- (в случае передних гласных), либо протетическим ŋ- (в случае задних гласных). В современном энецком языке анлаутные протетические ŋ- (кроме нескольких слов) и ń- (не только протетический, но и этимологический) отпали, в ненецком протетические ŋ- и ń- сохраняются. В основном в словарном списке Г.Ф. Миллера назальная протеза представлена, то есть обычна рефлексация по ненецкому типу: юр. ngjärnà ‘впереди’ (ср. т.нен. nyer –nyah ‘вперед’, но т.эн. ere ‘впереди’), юр. ngudeesse ‘кольцо’ (ср. т.нен. ŋudah yesya, но т.эн. uδaɁ bese ‘кольцо’, досл. ‘железо руки’), но есть и примеры слов без назальной протезы, ср. юр. addi ‘нельма’ (т.нен. б.-з. ӈанды ‘сявка = маленькая нельма’, но л.эн. adi ‘нельма’), юр. auwurman ‘есть’² (ср. т.нен. ŋəwor-, но т.эн. ôôr- ‘есть’).

Итак, мы наблюдаем в юрацком сосуществование слов с двумя типами рефлексации, один из которых объединяет его с основной массой ненецких диалектов, а другой – с энецким языком. Примеров фонемных сочетаний, дающих два типа рефлексов, а также слов, иллюстрирующих рефлексацию как первого, так и второго типа, как можно видеть, найдено достаточно много. При этом надо учитывать, что юрацкий словник Г.Ф. Миллера содержит около 250 слов, при этом часть из них повторяется (например, одним и тем же словом могут быть переведены разные понятия; кроме того, 22 слова представляют собой составные числительные); тем самым для юрацкого мы знаем всего около 200 различных корней. Такая ситуация с двумя типами рефлексации указывает на то, что юрацкий представляет собой не результат диахронически последовательного развития периферийного ненецкого диалекта с развитием ряда изоглосс с соседним энецким диалектом, а результат смешения ненецкого и энецкого языков. Особенно показательны в этом отношении две формы одного и того же юрацкого глагола: а) chonawi – в списке Г.Ф. Миллера переведено как ‘спать’, вероятно, инферентивная или, что то же самое для ненецкого, причастная форма, ср. т.нен. xonawi ‘уснул, уснувший’; б) modi chodegu ‘я сплю’: этот глагол отражает прасамодийское *kontå- ‘уснуть’, и в первой форме, записанной Г.Ф. Миллером, рефлексация интервокального *nt идет по ненецкому типу *nt > т.нен. n, во втором – по энецкому типу *nt > т.эн. d. Точно так же мы находим от одного того же корня юр. ŋamgad ‘голодный’ (ср. т.нен. ŋəm lə- ‘проголодаться’) и юр. auwurman ‘есть’³ (ср. т.нен. ŋəwor-, т.эн. ôôr- ‘есть’) – оба корня, несомненно, связаны с *ə̑m- ‘есть’, при этом в первом случае слово имеет начальный протетический ŋ-, а во втором – нет.

Здесь также вкратце необходимо затронуть вопрос о том, что некоторые из черт юрацкого имеют параллель в крайнезападных говорах ненецкого. Ниже в таблице систематизирован материал по развитию интересующих нас фонемных последовательностей, где для ненецкого приводится материал двух диалектов: б.-з. – большеземельский (к этому диалекту относятся и соседствующие с юрацкими восточные говоры ненецкого), канин. – канинский, представляющий западный диалект.

 

Таблица. Сопоставление материала ненецкого (большеземельского и канинского говоров), юрацкого и лесного энецкого

 

Таким образом, мы приходим к выводу, что юрацкий является смешанным языком. Его происхождение отражает смешение двух вполне самостоятельных идиомов: энецкого (вероятно, лесного) и одного из диалектов тундрового ненецкого.

Можно видеть, что канинский объединяет с юрацким (и энецким) развитие сочетаний ŋk, ns, mb с устранением назального элемента кластера и утрата анлаутного ŋ-. Не следует ли интерпретировать это как независимые историко-фонетические процессы на периферии ненецкого ареала, а не как смешение с энецким (в случае юрацкого)? Против этой гипотезы можно высказать два аргумента. Во-первых, значительное число историко-фонетических процессов в юрацком находит параллель только в энецком (см. нижнюю половину таблицы). Так что для этих случаев смешение с энецким определяется однозначно. И логичным представляется постулировать именно смешение с энецким и в тех случаях, когда юрацкий демонстрирует одновременные схождения и с западным ненецким, и с энецким. Во-вторых, показателен случай кластера nt: в канинском говоре он дает n, как и во всех остальных ненецких говорах (а также в лесном ненецком), то есть этот переход произошел еще на стадии протоненецкого. В то же время в юрацком этот кластер может отражаться как d – как и в энецком. Такой результат развития протоненецкого n (< *nt) невозможен: в протоненецком здесь мы уже не имеем кластера с начальным гоморганным назальным, который мог бы быть опущен, как в кластерах аналогичной структуры ŋk, ns, mb. Соответственно, появление в юрацком d в этом случае можно интерпретировать только как результат смешения с энецким.

При этом существенно отметить, что это, определенно, не лесной энецкий XVII в., а более ранний вариант: в энецких записях Г.Ф. Миллера этого периода *ə всегда отражается как о (так же, как в современном языке), но в юрацком во всех случаях *ə отражается как a (кроме двух слов: modi ‘я’ и modis- ‘видеть’, где, вероятно, влияет начальный m), как в его ненецких записях, ср., например, в записях Г.Ф. Миллера (цитируются по [2, с. 36]) юр. wark, т.нен. wark, но л.эн. boggo, т.эн. bogo ‘медведь’. Это означает, что в период формирования юрацкого в том варианте энецкого, который участвовал в этом процессе, огубление *ə с переходом его в эн. o еще не произошло. Для доказательства этого особенно существенны слова, которые в ином отношении обнаруживают какую-либо черту исторической фонетики, сближающую их с энецким, а не с ненецким, например, в записи Г.Ф. Миллера слово ‘низкий’ выглядит следующим образом: т.нен. lamdu, юр. ladiku, но л.эн. roddo, т.эн. loddu (цитируются по [2, с. 42])⁴. Такое систематическое различие между юрацкими записями и современными им записями Г.Ф. Миллера не просто интересно с точки зрения датировки исторических фонетических переходов в энецком. Оно также очень важно с точки зрения характеризации статуса юрацкого языка. А именно, это различие доказывает, что Г.Ф. Миллер действительно зафиксировал некоторый самостоятельный идиом, отличный как от ненецкого XVII в., так и от энецкого XVII в., и мы не можем предполагать, что анализируемый словник просто представляет собой неудачные записи либо от двух человек, один из которых знал ненецкий, а другой – энецкий, либо от билингва, путавшего энецкие и ненецкие слова.

Вывод о смешанном характере юрацкого идиома также говорит скорее в пользу того, что число его носителей было сравнительно невелико, особенно в сравнении с числом носителей лесного и тундрового энецкого, составлявшем в XVII в. порядка 400–500 и порядка 800 человек соответственно [8, с. 38]. Так что с этой точки зрения, вероятно, предпочтительнее принимать гипотезу Е.А. Хелимского о географически достаточно ограниченном распространении данного идиома. В то же время, если предполагать, что в смешении принимал участие вариант лесного энецкого, существовавший до XVII в., это означает, что лесной энецкий в этот период был скорее южным, нежели восточным соседом юрацкого, ср. о распространении лесного энецкого к XVII в.: «Кочевья лесных энцев (“карасинских самоедов”) простирались от Среднего и Верхнего Таза на северо-восток до правобережья Енисея в районе рек Нижняя Тунгуска и Курейка» [8, с. 38].

Список сокращений

л.эн. – лесной энецкий; нг. – нганасанский; т.нен. – тундровый ненецкий; т.эн. – тундровый энецкий; юр. – юрацкий.

 

¹ Собранные Миллером данные с некоторыми искажениями и сокращениями вошли в “Sprachatlas” Ю. Клапрота (доступной републикацией самодийских данных из него является [2, с. 36–50]).

² Очевидно, какая-то финитная глагольная форма.

³ Очевидно, какая-то финитная глагольная форма.

⁴ Менее последовательно выглядит ситуация с назальной протезой: например, в словах ngídde ‘лук’ и ngáddu ‘лодка’ она есть, а в слове áddi ‘нельма’ ее нет, хотя все три слова имеют рефлексацию интервокального кластера по энецкому типу. Этому может быть два объяснения. Возможно, в период формирования юрацкого в энецком как раз происходил процесс утраты назальной протезы. Но более вероятным нам представляется то, что запрет на вокалический анлаут и появление в этой позиции протетического ŋ- (иных источников которого в анлауте нет) – это фонотактическое требование, которому достаточно легко следовать на синхронном уровне, поэтому в ряде слов назальная протеза могла быть восстановлена под ненецким влиянием.

Sobre autores

Anna Urmanchieva

Institute for Linguistic Studies of the Russian Academy of Sciences

Autor responsável pela correspondência
Email: urmanna@yandex.ru

Doct. Sci. (Philol.), Leading Researcher

Rússia, 9 Tuchkov lane, St. Petersburg, 199004

Bibliografia