Поэтика сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина «Чижиково горе»

Полный текст

Сказку М. Е. Салтыкова-Щедрина «Чижиково горе», написанную в декабре 1884 г., традиционно рассматривают как сатиру на «буржуазно-дворянскую семью» [Бушмин, Баскаков: 232] — канарейка Прозерпиночка, как принято считать, завершает «в творчестве Салтыкова галерею образов легкомысленных и бездушных "куколок"» [Баскаков: 463]. По мнению С. А. Макашина, сказка непосредственно связана с биографией М. Е. Салтыкова: когда писатель создавал ее, он «думал о "горе" своей семейной жизни» [Макашин: 407].

Поскольку «Чижиково горе» появилось после длительного молчания М. Е. Салтыкова-Щедрина, связанного с закрытием «Отечественных записок», сказка трактовалась как некая «ломка в пределах жанра» [Бушмин, Баскаков: 231], то есть отход от принципов социальной сатиры под давлением цензуры. Сам писатель, раздосадованный доходящими до него негативными отзывами о «Чижиковом горе», поспешил признать сказку неудачной:

«А Феоктистов по поводу "Чижикова горя" говорит, что скучнее и инсипиднее ничего он не знает, даже дочитать не мог. Выходит, что ежели я цензурно пишу, то никуда не гожусь; ежели нецензурно, то меня имеют в виду… Но я чувствую, что два-три "Чижиковых горя" — и репутация моих сказок будет значительно подорвана. Феоктистов, может быть, правду сказал, что партикулярные дела совсем для меня не подходят» [Салтыков-Щедрин; т. 20: 122].

Однако отсутствие острого социального критицизма — не основание считать произведение художественно слабым, и сегодня существует необходимость непредвзятого, аутентичного прочтения «Чижикова горя», тем более что при интерпретации сказки исследователи до сих пор не учитывали ряда обстоятельств.

Во-первых, сказка была опубликована 25 декабря 1884 г., в самый праздник Рождества. Оговаривая возможную публикацию, М. Е. Салтыков писал редактору «Русских ведомостей» В. М. Соболевскому:

«Но, разумеется, ежели Вы <…> выпустите особый Рождественский №, то можно и всю сказку целиком напечатать» [Салтыков-Щедрин; т. 20: 113].

И хотя сюжетное время в «Чижиковом горе» не отнесено непосредственно к Рождеству или Святкам¹, сама дата выхода в свет позволяет причислить сказку к так называемым рождественским историям — текстам, обладающим набором характерных мотивов, среди которых выделяется мотив чуда как «явления необыкновенного, неординарного, резко нарушающего привычное, будничное течение жизни и меняющего жизнь человека в лучшую сторону» [Душечкина: 148].

Во-вторых, «Чижиково горе», написанное на «партикулярную» тему, стало, как представляется, своеобразным экспериментом, о котором сатирик писал Н. К. Михайловскому незадолго до появления сказки:

«Скучно мне до зарезу, и совсем не пишется. Надо новую жилу найти, а не то совсем бросить» [Салтыков-Щедрин; т. 20: 103].

Очевидно, что в качестве авторской «новой жилы» в сказке выступил любовно-семейный сюжет, который писатель, с его теорией общественного романа, ранее неоднократно высмеивал как устаревший². Логично предположить, что, обращаясь к табуированной прежде тематике любовного романа, М. Е. Салтыков в «Чижиковом горе» воспроизвел его схемы не «всерьез», а отстраненно, используя отчужденное от собственного стиля «чужое слово».

Оба указанных обстоятельства дают основание рассматривать «Чижиково горе» как сказку с элементами интертекстуальности: сохраняющую, с одной стороны, память о законах рождественского жанра (и художественном мире его «автора» в европейской литературе — Ч. Диккенса), а с другой — включающую в себя (путем пародирования) культурный контекст французского «реалистического» (натуралистического) романа 1870–1880-х гг. Думается, что «литературностью» «Чижикова горя» объясняются сложности интерпретации этого произведения. Задача настоящей статьи — реконструировать авторский концепт сказки, а также попытаться решить вопрос о степени ее автобиографизма.

С самого начала необходимо отметить одну особенность «Чижикова горя»: сказка распадается на «два фельетона», на что указал сам писатель в письме В. М. Соболевскому³. Значимо и то, что части сказки друг другу противоречат, и ввиду этого в настоящей статье, как правило, оговаривается, о каком разделе текста — первом или втором — идет речь.

***

Как уже отмечалось, при рассмотрении «Чижикова горя» исследователи апеллировали прежде всего к образу героини, постулируя тезис, что «в центре сказки — канарейка» [Баскаков: 463]. С этим нельзя согласиться. Поскольку сюжетная линия связана с идеей брака, в центре повествования находятся два персонажа: он и она, чижик и канарейка. При этом сюжет относительно небольшой сказки можно, при желании, представить как романный: здесь есть рассказ о жизни героев до встречи и их взаимоотношениях до брака, о мучительных для чижика шести месяцах супружества, во многом «за кадром» остается повествование (оно дано лишь намеками) о страсти героини (канарейки) к не названному в тексте, но подразумеваемому «третьему» («улану»), о ее разрыве с мужем, о его метаниях и страданиях — наконец, о ее возвращении в семью после полугодового отсутствия и дальнейшей совместной жизни. Перечисленные сюжетные мотивы (брак по расчету, адюльтер, возвращение к нелюбимому мужу) напоминают романы второй половины XIX в. — от «Мадам Бовари» Г. Флобера до «Анны Карениной» Л. Н. Толстого — и, думается, это не случайно. Сказка, как уже упоминалось, не могла не быть некой «отсылкой» к любовному тексту времени, а текстом этим был в первую очередь французский натуралистический роман, обсуждавшийся в 1870–1880-е гг. на страницах российских журналов.

Характерными чертами натуралистического романа (в варианте Э. Золя), как отмечают исследователи, был «физиологический подход к обрисовке поведения персонажей», «научность как отказ от авторских оценок» [Клеман: 47, 61], «статичность» и «дескриптивность», «отстраненность автора, слабый сюжет» [Вихорева: 43]. Сам Золя разъяснял, что в новом направлении «создание произведения сводится всего лишь к отбору сцен, к определенному их сочетанию и соответствующему развитию действия» [Золя: 438]. М. Е. Салтыков-Щедрин, включивший в цикл «За рубежом» пародию на натуралистический роман, указывал на сосредоточенность этой разновидности жанра на «подробностях», «не имеющих ничего общего ни с предметом повествования, ни с его обстановкой <…> ни для чего не нужных, ничего не характеризующих и даже не любопытных самих по себе» [Салтыков-Щедрин; т. 14: 155].

Элементы поэтики натуралистического романа: дескриптивность, статичность и «подробности» — можно обнаружить в «Чижиковом горе». Дескриптивность здесь преобладает над нарративом⁴: текст начинается с описания свадьбы как ключевого события, затем даны развернутые «интимные истории» молодых, далее следует рассказ о героях в период помолвки: потерявшем голову чижике и невесте, которая делалась «все развязнее и развязнее» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 122]; фиксация событий брачной ночи (в которую чижик оказывается несостоятельным супругом из-за провокации «братцев» невесты и их приятелей), за этим следует часть, обозначенная как «майорский мартиролог», с описанием легкомысленного поведения супруги-канарейки, завершающаяся ее исчезновением из дома; далее — рассказ о страданиях чижика и — наконец — поражающий лаконизмом событийный финал:

«И вдруг, в один теплый майский вечер, она (здесь и далее в цитате курсив М. Е. Салтыкова-Щедрина. — М. А.) воротилась. Воротилась худая, больная, истрепанная и как будто не в себе. <…> Насилу чижик ее узнал.

— Вот и я пришла! — сказала она.

— Живи! — ответил ей чижик.

Только и разговору промеж них было» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 130].

Описания гасят фабульность сказки, порождая иллюзию «романа без действия», который и выдвигал Золя в качестве образца нового искусства: «События романа развертываются день за днем, и писатель повествует о них спокойно, не прибегая ни к каким неожиданностям, <…> и когда вы заканчиваете роман, то вам кажется, что вы просто возвращаетесь после прогулки по улице к себе домой» [Золя: 438–439]. «Затормаживанию» действия способствует обилие «подробностей». «Чижиково горе» «перегружено» персонажами, большинство из которых только упоминаются: ученый снегирь, зяблик, соловей, ястреб, глухой тетерев, ворона-вещунья, кукушка, синичка, горихвостка, пеночка, трясогузка, павлин-губернатор, дрозд-ростовщик, чечеточка-девушка для прислуг, хищная сова, вдова-перепелочка, «кровожадный бурундук», «аблакат Балалайкин», гимназисты, уланы-юнкера, «родители», «дочки», кузина мамаши-канарейки и ее дочка Милочка с мужем, «интендантские писаря» — и это не считая лиц, которых с большим или меньшим успехом можно отнести к участникам действия.

Нарочито подробно, «научно» описана в сказке «среда»: портрет канарейки дополняется характеристикой всего ее семейства: «папаши», «мамаши», сестры «Галочки» и двух братьев — старшего (юнкера уланского полка) и младшего (гимназиста), причем о последних сообщаются малозначащие детали — о нежелании гимназиста изучать греческий язык или о том, что юнкер «никак не мог сдать экзамен из Закона Божия» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 120] и т. д. Обращает внимание и физиологическая окраска в обрисовке персонажей. Чижик любит рассуждать на низменные, «плотские» темы: о том, что он «природную слабость в свое время в совершенстве выполнил-с»; что «излишеств допускать не следует, но в препорцию отчего же себе удовольствие не предоставить!»; а «удовольствие» «дорогого не стоит: спою песню — вот и прав-с!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 118]. Даже желание жениться герой объясняет биологически:

«Что такое бессемейный чиж? <…> медицинский термин, и больше ничего-с!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 118–119].

О героине автор также сообщает натуралистические «подробности»: еще до знакомства с чижиком она «под предлогом уроков пения, к соловью летала, а потом будто бы жировое яичко снесла» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 123].

Тем не менее, пародийно воспроизводя художественные приемы «психологов»⁵, Салтыков не отказывался в «Чижиковом горе» от права писателя «вводить за собой читателя всюду» [Салтыков-Щедрин; т. 9: 439] и от самого понятия идеала.

***

Вообще у Салтыкова были сложные отношения с натурализмом: первоначально позитивно относившийся к «французским реалистам», особенно к Золя, сатирик, прочитав роман братьев Гонкур «Манетт Соломон», возненавидел литературу нового направления. Резко отзываясь о «психологах» в письме П. В. Анненкову [Салтыков-Щедрин; т. 18, кн. 2: 233–234], Салтыков противопоставлял им Диккенса; позже, в письме И. Д. Гальперину-Каминскому [Салтыков-Щедрин; т. 20: 390] — Гоголя, и неудивительно, что отсылки к этим авторам мы также встречаем в «Чижиковом горе».

Что касается Гоголя, то о нем напоминает первая часть сказки, написанная в традициях «гоголевской школы». Особенно это касается характеристики главного героя, образ которого соотносим с целым рядом персонажей русской литературы. Вначале о чижике говорится как о малом, имеющем такие «характеристические особенности», как «неприхотливость, аккуратность и домовитость» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 117], что вызывает в памяти образ Молчалина, существующего под «сению» умеренности и аккуратности, на которой «зиждется человеческое благополучие» [Салтыков-Щедрин; т. 12: 9]. С Молчалиным чижика роднит и такая особенность речи, как употребление постфикса с («словоерса»), сопровождающая речевой портрет героя всю первую половину сказки. Но аккуратности и домовитости не был лишен и Павел Иванович Чичиков, и чижик в целом ряде черт ассоциируется также с этим гоголевским персонажем. Чичикова он напоминает похожестью на «приятное и опрятное общее место» [Белый: 88], родом занятий (в рукописном варианте сказки чижик, как и Чичиков, служил по таможенному ведомству), наличием «копилки» («шкатулки»), состояние которой герой сказки «от природы имел потребность» знать во всякое время «в точности» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 127] и предпринимательской жилкой — чижик, как и гоголевский герой, склонен «попользоваться» от казенного пирога, он «скопил капиталец» «нелицеприятными действиями» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 117].

В целом биография чижика, рассказанная в первой половине сказки, рисует его типичным чиновником, «майором», сосредоточенным на собственном благополучии и образовавшем «ум и сердце» в интендантском ведомстве. В Крымскую кампанию герой «для лошадей сено со всячинкой заготовлял» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 122], поступая подобно описанным М. Е. Салтыковым-Щедриным подрядчикам, которые в «горькую годину» в жизни страны находили возможным поставлять ополченцам «сапоги с картонными подметками, <…> снабжали солдат кремневыми ружьями, в которых, вместо кремня, была вставлена выкрашенная чурочка, и т. д.», но «сами себя не считали злодеями», ибо действовали «простодушно» [Салтыков-Щедрин; т. 11: 434–435]. Так же «простодушен» и чижик: идеалы его не идут далее утопии «семейного очага», воплощенной в символах самовара, халата и двуспальной кровати; его культурный уровень ограничен интендантскими анекдотами и рассказами игривого содержания:

«Когда я в интендантском ведомстве служил, так одна трясогузочка была-с. Ну, такая, доложу вам, — отдай всё, да и мало! И тоже на первых порах: "Хи-хи" да "ха-ха!" Я ей говорю: "Познакомимтесь, мамзель!", а она: "Ах, нет, вы противный!" <…> Туда-сюда… настиг-с! И что же-с: впоследствии даже хвалила!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 118].

Помимо литературных ассоциаций, с чижиком первой части сказки связан мотив куклы, появляющийся буквально с первых строк:

«Канарейку за чижика замуж выдали и свадьбу на славу справили. В магазине "Забава и дело" купили новенькую кирку…» (курсив мой. — М. А.) [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 116].

Салтыков всегда иносказателен, поэтому вместо православной церкви у него лютеранская кирка, где венчали новобрачных, но если кирка игрушечная, приобретенная в магазине «Забава и дело», то, следовательно, и все, что происходит в сказке за этим, происходит как бы в декорациях театра кукол, а загадочный «покупатель кирки» не кто иной, как сказочник, который в прологе расставляет фигуры, чтобы начать действо.

Напомню, что мотив куклы В. В. Гиппиус характеризовал как мотив «омертвения или механизации» [Гиппиус: 303]. В плане механизации сам образ чижа (птицы) ассоциировался у автора сказки с повторяющейся бесцельной работой: тасканием игрушечного ведерка — этому фокусу обучали понятливых чижей российские умельцы⁶. Еще в 1864 г. Салтыков использовал образ «таскания ведерка» для характеристики деятельности публицистов «Эпохи», которая представлялась сатирику бессмысленной:

«Вы напоминаете тех ученых чижиков, которые из крохотных колодчиков вытаскивают миниатюрненькие ведёрки с водой, вытаскивают и опять погружают, и опять вытаскивают…» [Салтыков-Щедрин; т. 6: 521].

Кроме того, мотив куклы проявляется подчеркиванием автоматизма жестов героя:

«Ах, как вы уморительно ножкой шаркаете! Шаркните еще, еще… вот так! Ха-ха!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 121]⁷.

В «Чижиковом горе» мотив куклы исследователи традиционно связывали с канарейкой, хотя Салтыков, щедрый на употребление слова «куколка» в отношении героинь своих циклов, Прозерпиночку так не именует: «куклой бесчувственной» называет жену чижик; автором же для обрисовки ее характера использовано слово «канарейка». Прозерпиночка — воспитанница своей матери, которая «как смолоду канарейкой была, так и под старость канарейкой осталась»:

«Прыгала с жердочки на жердочку, высматривала, нет ли где кавалеров, и с благодарностью вспоминала, как она, будучи предводительшею, писаные пряники ела, а павлин-губернатор, завидев ее, хвост распускал» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 119].

Во многих чертах канарейка схожа с представительницами типа «женщин-куколок» у сатирика: она так же, как Ольга Персианова («Господа ташкентцы») или Натали Неугодова («Круглый год»), «выкормлена» в «специально устроенном садке» [Салтыков-Щедрин; т. 10: 82]; так же склонна порхать по жизни, любыми способами вытягивая деньги из ближних, чтобы тратить их на себя и свои удовольствия, и так же отличается полной неспособностью к эмпатии.

Итак, в первой половине сказки, судя по описанию героев, и чижик, и Прозерпиночка — больше куклы, чем «люди», и, как куклы, несмотря на кажущиеся различия, имеют немало общих черт. Главнейшая из них — отсутствие «чувств» и, соответственно, идеализма, восприятие мира исключительно в его прагматике. Брак для героев — не что иное, как деловая сделка; в этом смысле показателен их первый разговор до свадьбы, когда «родители с намерением оставили их вдвоем» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 121]:

«— Вы скупой? — спросила его Прозерпиночка.

— Я не скуп, а бережлив-с, — ответил чижик. — Я так полагаю: зачем деньги зря бросать, коли можно своими средствами обойтись? Но для вас, чтобы вам удовольствие сделать, я и бережливость свою готов оставить-с. <…>

— <…> Что же вы дома едите? гадость какую-нибудь?

— Сам я ем пищу, Богом предназначенную. Простую, но здоровую. А для вас я канареечное семя предоставлю-с.

— Ах, нет, я салат больше люблю!

— И салатцу достать не диковинка-с. Слетаю утречком в огород и нащиплю по секрету-с. Другому бы это больших денег стоило, а я для вас и задаром спроворю!

— Ну, а какой же вы мне подарок сделаете? Недавно вот из Парижа новые фасоны манжеток прислали… подарите-ка! а?

— С превеликим моим удовольствием-с. Сегодня же пауку закажу, чтобы завтра чуть свет были готовы.

— Да, но ведь такие манжетки дороги…

— Не извольте беспокоиться-с! Придет ко мне ужо паук за деньгами, а я его съем-с. Вот мы и будем квиты.

— Ха-ха! какой вы уморительный!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 121–122].

***

Казалось бы, характеры чижика и канарейки, обрисованные так определенно, должны, как и положено по законам реализма, быть психологически выдержанными, но проблема в том, что оба героя в первой части сказки совсем не похожи на самих себя во второй, с ними (особенно с чижиком) происходят существенные метаморфозы. Чижик, способный первоначально лишь анекдоты да пошлые истории рассказывать, после свадьбы вдруг начинает изъясняться высоким стилем и даже цитировать П. Корнеля. Меняется и авторская интонация, благодаря которой из сатирического модуса герой перемещается чуть ли не в элегический и, наряду со скупым, недалеким, вороватым и пошло-циническим «чижиком первым», в сказке парадоксальным образом возникает тонко чувствующий лирико-романтический «чижик второй»⁸:

Аналогичные изменения (хотя и не столь радикальные) происходят с канарейкой. Несмотря на то, что героиню сказки многое роднит с типом «женщин-куколок», между нею и ими есть существенная разница. Мир кукол у Салтыков-Щедрина — это мертвое царство, где «все в какой-то отупелой безнадежности застыло и онемело» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 95], поэтому все героини-«куколки» статичны, они «куколки» «на сколько угодно лет» [Салтыков-Щедрин; т. 13: 484]. Прозерпиночка же, пережив адюльтер, приведший к потере статуса и денег, меняется: чижик с трудом узнает красавицу-канарейку в дрожащей «не то от холода, не то от стыда» супруге [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 130].

Трансформацию, происходящую с героями, можно объяснить двояко: законами рождественской сказки, первооткрывателем которой в европейских литературах во многом стал Ч. Диккенс, и полемикой сатирика с «психологами» (натуралистами), противопоставлявшими себя писателям-«идеалистам» (хотя оба эти фактора, по сути, взаимосвязаны). Диккенс в «рождественских повестях» был великим идеалистом, рассказывая о чуде нравственного подвига и нравственного перерождения человека. И во второй части «Чижикова горя» совершается аналогичное диккенсовскому⁹ чудо перерождения (а точнее, рождения): чижик и канарейка, эти куклы, эти «мертвые души», чудесным образом оживают. Чижик оживляется любовью (причем, ввиду отсутствия супружеских отношений, любовью чисто платонической), а канарейка — стыдом. Что-то вроде стыда испытывает и чижик, впервые после бегства жены вспоминающий о многочисленных холостяцких интригах:

«…Например, трясогузочка-с. <…> Жениться бы ему на ней, а он, вместо того, с шестерыми ребятами ее бросил! Или опять: заехал он раз к перепелочке-вдове, которая постоялый двор при дороге держала и просом да гречневой крупой поторговывала. <…> И тут бы ему жениться следовало, а он пообещал — и был таков!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 128].

И если «чижик первый» гордился подобными победами, то «чижик второй» отвергает саму мысль о них:

«Не о трясогузках и перепелках он должен думать — нет, не о них! Отныне ему предстоит одно: изнывать от боли и ждать. Ждать свою бесценную желтенькую барышню, свою Богом данную жену!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 129].

Повторяющийся в сказке мотив «Богом данной жены» свидетельствует о том, что авторская концепция связана не только с любовью, но и с идеей христианского брака — таинства, символически уподобляемого союзу Христа и Церкви и имеющего целью в том числе духовное возвышение супругов. И хотя отношения «молодых» описаны в сказке с большой долей иронии¹⁰, нельзя отрицать, что герой на протяжении развертывания сюжета все больше проявляет способность к христианской любви, которая «долготерпит» и «все переносит»: он и смешон, и трагичен, уговаривая «открыться» ему как «отцу» или «брату» исчезающую по ночам супругу.

Исследователи творчества Диккенса указывают на связь «Рождественской песни в прозе» с библейскими темами, сюжетами и образами [Михновец], полагая, что христианская тема в повести дает основание рассматривать ее как аллегорию христианской концепции искупления. М. Бондаренко одной из основных моделей диккенсовского рождественского сюжета видит модель трансформации «героя-мизантропа», основные вехи пути которого «вина — исправление — искупление» [Бондаренко: 14]. Тема «искупления» звучит и в «Чижиковом горе». Неслучайно в сказке появляется определение «майорский мартиролог» — в результате нравственных страданий герой лишается внешних статусных атрибутов, символически «обнажается»: от «аккуратно застегнутого, чистенького и сытенького чижика не осталось и следа; даже шпоры — и те неизвестно куда девались» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 130].

Светлого диккенсовского оптимизма у Салтыкова нет, вслед за «оживлением» и «искуплением» «воскрешения» героев не происходит. Сказка завершается открытым финалом: чижик и канарейка либо «ждут чуда, которое растворит их сердца и наполнит их ликованиями прощения и любви» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 130], либо «сознают себя окончательно раздавленными и угрюмо ропщут», обвиняя друг друга в жизненном крахе [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 130]. Советское литературоведение полагало, что второй вариант, как более реалистичный, является единственно верным, и, соответственно, трактовало «Чижиково горе» как «очень грустную сказку» [Макашин: 407]. Однако амбивалентность концовки предполагает «самостоятельный выбор рецептивной позиции» [Агратин]. Кроме того, возможность «прощения и любви» изначально заложена в произведении законами рождественского жанра. Более того, рождественская повесть-сказка Диккенса, как известно, на русской почве трансформировалась в пасхальный рассказ, призванный «напомнить читателю евангельские истины» и связанный с «праздниками всего Пасхального цикла от Великого поста до Троицы и Духова дня» [Захаров: 256]. Знаменательно, что сюжетное действие в «Чижиковом горе», длящееся около года, завершается в «теплом мае», весна же в древнерусской богословской традиции (в «Слове преп. Кирилла Туровского на вторую неделю по Пасхе») аллегорически соотносится «с верой Христовой, крещением возрождающей человеческую природу» (цит. по: [Завельская: 134]). И весенний — пасхальный — контекст также указывает на «ликования прощения и любви» как возможный (пусть даже в идеале) духовный путь героев.

Исследователи творчества Диккенса (см., напр.: [Корзина]) обращают внимание на жанровые особенности «Рождественской песни в прозе», представляющей собой святочный гимн (Christmas Carol) и повесть одновременно. У Салтыкова в «Чижиковом горе» тоже как бы совмещены два жанра: роман и сказка. И если «прозаическая» концовка коррелирует с романом в его натуралистическом приземленном варианте, то вторая — оптимистичная — соответствует сказочному началу, являясь, как и у Диккенса, авторским символом веры, вносящим в финал «Чижикова горя» ощутимую долю оптимизма.

***

Последний вопрос: имеет ли сказка автобиографическое звучание? Представляется, что ввиду ее «литературности» неправомерно проводить прямые параллели между героями и реальными людьми (например, между канарейкой и Елизаветой Аполлоновной¹¹), однако более сложные соответствия между сказкой и биографией писателя, возможно, существуют. Сказка уникальна тем, что являет собой редкий в творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина текст, где он высказался на тему любви (ибо был, как сказано в «Круглом годе» устами автобиографического героя, «тоже не чужд соловьев и роз» [Салтыков-Щедрин; т. 13: 468]) и сделал это характерным для своей поэтики способом: через аллегорию.

Здесь надо обратить внимание на необычное — знаково-символическое — имя героини: Прозерпина (Персефона). Это имя, согласно «Реальному словарю классических древностей», издаваемому в одно время с появлением сказки, принадлежит «грозной повелительнице теней», владычествующей над душами умерших [Любкер: 1011]; в мистериях Деметры Прозерпина (Персефона) являлась «символом бессмертия души» — хлебного зерна, которое, «будучи опущено в мрак земли, вырастает для новой жизни» [Любкер: 1012]. Мифологический образ прозрачно поясняет аллегорию сказки: Прозерпиночка получает власть над «мертвой» душой героя, но, утаскивая эту душу в загробный мир (символический «ад»), она одновременно способствует прорастанию в ней ростков новой жизни.

Символика «Чижикова горя» отчасти приоткрывает тайну противоречивого, по мнению ряда биографов, отношения М. Е. Салтыкова к жене¹². Надо заметить, что советские исследователи (да и современники писателя) исходили из стереотипа жены как «соратницы». Так, С. А. Макашин с неудовольствием писал, что Елизавета Аполлоновна была лишена «каких-либо идейных устремлений», принадлежала к типу «безыдейной, сексуальной и всецело погруженной в "мелочи жизни" женственности» [Макашин: 406]. Действительно, известно, что некоторые качества супруги раздражали Михаила Евграфовича, но он (лучше многих своих поклонников) понимал, что любят все-таки не за «идейные устремления». Представляется, в «Чижиковом горе» есть единственное место, соотносимое с биографией автора: М. Е. Салтыков, несомненно, имел в виду не чижика первой части сказки (душевно черствого и недалекого), а себя, заметив, что накануне свадьбы «он очень многое и очень тонко понимал. Но в то же время он ясно видел, что попался и что судьба его решена бесповоротно и навсегда. Почему навсегда? — он не мог себе дать в этом отчета, а только одно твердил: "Бесповоротно! навсегда!"» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 123].

***

Таким образом, «Чижиково горе» — сложная сказка, в которой за многочисленными литературными контекстами высказаны взгляды М. Е. Салтыкова-Щедрина на проблему любви и брака. Рассматривая тему семьи, сатирик пародийно сопоставляет художественные концепции и взгляды натуралистов и «идеалистов», откровенно становясь на точку зрения последних. Л. Полонский писал, что Диккенс в «Рождественской песне» поставил лицом к лицу мир «грез, упований, веры в доброе, потребности в идеале» с «типом жесточайшего эгоизма, холодного расчета, <…> полного отрицания всякого идеала и всякой нужды в идеале вообще» [Полонский: 371]. В принципе, то же самое сделал и Салтыков-Щедрин в своей рождественской сказке, где, как и у Диккенса, жизненный прагматизм и эгоизм героев становится причиной их безотрадного существования, из которого возможен единственный выход: в мир христианских ценностей. У Салтыкова, безусловно, больше, чем у Диккенса, прозаичности во взгляде на мир, но обоих писателей можно отнести к категории «идеалистов»: «поэтической вене» в творчестве Диккенса [Полонский: 372] соответствует постоянная потребность Салтыкова вознести сердце горé (sursum corda).

Неудивительно, что авторская концепция любви и брака в «Чижиковом горе» близка христианской традиции; за иронией и сатирой в сказке спрятан столь характерный для национального сознания нравственный абсолют. И, несомненно, этот абсолют отличал также и личностную позицию писателя, исповедовавшего, несмотря на пугавшую современников суровость и резкость, веру в любовь «навсегда».

¹ Как отметила Н. Н. Старыгина, приуроченность действия к Рождеству или Святкам — не обязательное условие жанровой атрибуции святочного рассказа во второй половине XIX в., неизменным жанровым фактором остается лишь «нравственно-христианская направленность» текста [Старыгина: 123–124].

² Особенно в «Благонамеренной повести» [Салтыков-Щедрин; т. 11: 506–518]. См. также оценку сатириком романа «Анна Каренина» [Салтыков-Щедрин; т. 18, кн. 2: 180].

³ «Ежели для одного фельетона будет велика, то можно и на два разделить; в таком случае первый фельетон можно кончить на третьем полулисте (1-я стр. в конце, абзац: "И вот он женился", — с этого начать второй фельетон)» [Салтыков-Щедрин; т. 20: 113].

⁴ Неслучайно Е. М. Феоктистову, начальнику Управления по делам печати, сказка показалась «скучной».

⁵ Термин, который употреблял М. Е. Салтыков, говоря о писателях-натуралистах.

⁶ Об этом пишет И. Т. Кокорев в очерке «Мелкая промышленность в Москве»: «…Глава семейства трет табак, чинит сапожное старье, делает картонные домики для чижиков и обучает понятливую птичку подымать ведерку с водой» (Кокорев И. Т. Очерки и рассказы. Ч. 1–3. М.: Унив. тип., 1858. Ч. 1: [Очерки Москвы]. С. 90). Любопытно, что в цикле «Сказки», везде, где появляется чижик, есть и таскание ведра: «Особенный это был чижик, умный: и ведерко таскать умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 51]; «Вон чижик: только и науки у него, что ведерко с водой таскать умеет, а какие деньги за этакого-то платят» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 75]. В «Чижиковом горе» чижик «охотно выставлял на вид, что солидным своим положением в обществе обязан единственно самому себе. Даже ведерко с водой он выучился таскать самоучкою» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 117].

⁷ В абзаце, который сатирик вычеркнул из окончательного варианта, чижик, как автомат, топал ногой при исполнении песни «Жил-был у бабушки серенький козлик»: «А нуте, еще раз, топните, майор, ножкой еще! вот так! жить так!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 463].

⁸ Совершающееся после венчания преображение героя столь стремительно, что походит на волшебство: показателен в этом смысле его монолог после брачной ночи, в котором попытка самооправдания представлена в разных культурных дискурсах. Первоначальная речь соответствует уровню и типу мышления «чижика первого» («Кабы я был этому делу причинен, — говорил он себе, — ну, тогда точно! Хоть голову с меня снимите, ежели я виноват, — слова не скажу! А то никакой с моей стороны причины нет — и на-тко что сделалось!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 124]). Но затем происходит «переключение регистра», и перед читателем неожиданно предстает «чижик второй», изъясняющийся в принципиально иной культурной системе: «Есть факты, относительно которых закон причинности не допускается. Они должны быть осуществлены — неупустительно, и никакая логомахия не воссоздаст того, что должно было быть и чего не было. Нет для него оправданий! Нет! <…> Он должен был отразить нападение пьяной ватаги; он должен был сделать свое гнездо неприступным, должен был грудью защищать свое право на осуществление "долга", вступить, во имя долга, в кровавый бой… Qu’il mourût!» [Салтыков-Щедрин; т. 16, кн. 1: 124].

⁹ Чудо перерождения можно считать и «гоголевским», неслучайно в русской критике «рождественские повести» Ч. Диккенса сопоставлялись с «Мертвыми душами» Н. В. Гоголя [Катарский: 143].

¹⁰ Эти отношения напоминают отношения Фанни Доррит и Спарклера в романе Ч. Диккенса «Крошка Доррит». М. Е. Салтыков хорошо помнил этих героев Диккенса, он даже пародировал манеру речи Спарклера (см.: [Рейфман: 643]).

¹¹ Такие параллели прослеживаются у С. А. Макашина: «В образе легкомысленной и бездушной "красавицы канарейки" присутствуют черты все тех же "куколок" салтыковской сатиры, присущие характеру и поведению Елизаветы Аполлоновны. Схожи с семейной биографией писателя и некоторые сюжетные элементы сказки. Такова, например, история сближения и свадьбы канарейки и чижа: "Страсть к красавице канарейке до такой степени овладела всеми его помыслами, что он, вопреки своей обычной осмотрительности, пренебрег даже справиться, что за птица была его невеста и есть ли за нею какое-нибудь приданое" <…> (о том, что его невеста — бесприданница, Салтыков узнал уже после того, как сделал предложение и оно было принято)» [Макашин: 407].

¹² Хорошо известны оценки взаимоотношений супругов Салтыковых, данные С. А. Унковской («Михаил Евграфович постоянно сердился на нее, кричал, обвинял в невнимании к себе, но вместе с тем сильно любил ее, не мог без нее жить, требовал, чтобы она всегда была при нем» [Унковская: 106]) и другими биографами.

Об авторах

Марина Андреевна Алякринская

Автор, ответственный за переписку.
Email: alyakrinskaya-ma@ranepa.ru
ORCID iD: 0000-0002-6581-2988

кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики и медиакоммуникаций, Северо-Западный институт управления

Список литературы

Дополнительные файлы