Петр Верховенский в системе героев романа Ф. М. Достоевского «Бесы»

Полный текст

Рассмотренное в работах И. А. Есаулова направление современной филологии в свете формирования литературоведческой аксиологии¹ выводит исследовательскую мысль на освоение христианской составляющей художественных исканий национального самосознания. При этом в судьбах героев произведений русской классики прослеживается влияние оппозиции Закона и Благодати как духовной доминанты православного миропонимания, намечается «два возможных способа ориентации человека в мире: самоутверждение в земной жизни и духовное спасение <…>. Безблагодатное ("механическое") следование закону трактуется в традиции православного христианства <…> как заповеди, идущие не от Бога, но "придуманные" человеком <…> как нечто противоположное Царству Божию» [Есаулов, 2017: 116–117].

Оппозиция Закона и Благодати представляет собой преломление культурного бессознательного, которое является типом мышления, порождающим «цѣлый шлейфъ культурныхъ послѣдствiй, вплоть до тѣхъ или иныхъ стереотиповъ поведенiя», которые «формируются въ нѣдрахъ глубинныхъ сакральныхъ структуръ <…> не осознаются на рацiональномъ уровнѣ» [Есауловъ, 2020: 16]. Обновленный литературоведческий инструментарий актуализирует освещение и понимание воплощенных в произведениях судеб героев в «спектре адекватности» авторскому замыслу, а также в контексте духовной традиции и культурного бессознательного. Это позволяет расширить и углубить представления о герое Ф. М. Достоевского — Петре Верховенском.

В. Н. Захаров отмечает личностную ориентацию героя на модель поведения во имя исключительно практической цели — радикального вмешательства в устоявшиеся жизненные процессы: «В подпольной деятельности Петр Степанович — главный заговорщик, но он — "мелкий бес". У него нет "великой идеи", нет идеала, есть лишь политическая целесообразность. <…> О себе он говорит с циничной откровенностью: "Я мошенник, а не социалист". Действительно, "социализм" был для него лишь средством достижения цели. Его "демон" — власть. Власть полная, безграничная и вожделенная — над жизнями, мыслями и чувствами людей» [Захаров, 2013: 367].

В статье В. Н. Степченковой «Манипулятивные стратегии Петра Верховенского в романе Ф. М. Достоевского "Бесы"» выделен ряд средств его психологического влияния на окружающих: «…он имел воздействие на окружающих, мог выстраивать необходимые модели поведения, в результате которых его слушались <…> в зависимости от поставленных им задач» [Степченкова: 99].

В «Ряде статей о русской литературе» Ф. М. Достоевский обратил внимание на трансисторическое значение писательских откровений о судьбах мира и человека:

«Новая мысль уже не раз выражалась русским словом <…>. Мы начинаем изучать ее прежние выражения и открываем в прежних литературных явлениях факты, до сих пор не замеченные нами, но вполне подтверждающие эту мысль»².

Писатель, по сути, ввел в науку о словесности категорию «большого времени»³.

Творчество Ф. М. Достоевского в начале XX в., на изломе эпох, воспринималось проникновенным ответом на тревожные вызовы смутной поры: «Говорить о Достоевском для нас все еще значит говорить о самых больных и глубоких вопросах нашей текущей жизни» [Переверзев: 525]. Поэтому и «Бесы» с их драматической историей пути к читателю⁴, несмотря на усилия властей извлечь роман из отечественной словесности, вызывали особый интерес у исследователей. На первый план в творческом сознании писателя при работе над произведением вышел Ставрогин: «Все заключается в характере Ставрогина» (Д30; т. 11: 207). В силу сложившихся в «окаянные дни» России обстоятельств, как морально-нравственных, так и общественно-политических, исследовательская мысль была сосредоточена на понимании художественной функции в романе образа Петра Верховенского⁵, склонного (вслед за Нечаевым — одним из прототипов) полагать, что «все сжечь всего лучше» (Д30; т. 11: 178). В черновиках Ф. М. Достоевский обозначил одно из положений радикальной программы Верховенского: «Нужно все разрушить⁶, чтоб поставить новое здание…» (Д30; т. 11: 78). Петра Верховенского исследователи воспринимали как личность пророческую, в которой раскрывается «великое ясновидение Достоевского», в связи с чем было выдвинуто вполне очевидное утверждение: «Без этой личности нельзя понять русскую стихию и ее будущее» [Вышеславцев: 599].

Верховенский, определив Ставрогину, после встревожившего его заседания наших у Виргинских, греховную стезю самозванца (Ивана-Царевича), — причем даже с обещанием привезти к нему Лизу, — самонадеянно назначает ему срок ответа: «…даю вам день… ну два… ну три; больше трех не могу» (Д30; т. 10: 326).

Собравший пятерку заговорщиков, Верховенский полагал себя вправе властвовать над судьбами других, ведь для него «нет ничего сильнее мундира» (Д30; т. 10: 298). На законническом поле, граничащем с явным беззаконием, он склонен был верить, что ему суждено верховодить в грядущем и всем миром⁷, предрекая его «преображение»:

«И застонет стоном земля: "Новый правый закон идет" <…> и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. <…> Строить мы будем, мы, одни мы!» (Д30; т. 10: 326).

Но Верховенский, убежденный в возможности реализовать план Шигалева по глобальному переустройству мира, все же осознает свою личностную несостоятельность в достижении поставленной цели без Ставрогина:

«Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки» (Д30; т. 10: 324).

Однако Ставрогин после бессонной ночи оказался перед Спасо-Ефимьевским Богородским монастырем, где бывал еще в детстве, и в сопровождении монаха вошел к архиерею Тихону, о котором ему говорил Шатов, когда он просил его позаботиться о Марье Тимофеевне. Тогда же Шатов и отметил укорененность личности Ставрогина в культурном бессознательном, не поддающемся рациональному обоснованию, или законническому истолкованию, потому что «православие показуется, но не доказуется» [Флоренский: 36]. Шатов, вознамерившийся понять нравственные пределы дозволенного и недопустимого, напомнил Николаю Всеволодовичу:

«…если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это?» (Д30; т. 10: 198).

Верховенский на встрече с заговорщиками у Эркеля, перед расправой над Шатовым, почувствовал и осознал, что в «сплоченных» им рядах сторонников зреет волнение и недовольство. Герой начинает, подобно гоголевскому городничему из «Ревизора», с обозначения роковой черты:

«Я собрал вас сюда, господа, чтобы разъяснить вам ту степень опасности, которую вы так глупо на себя натащили»⁸ (Д30; т. 10: 417).

Однако если свои Сквозника-Дмухановского, услышав о «пренеприятном известии», спокойно и со знанием дела воспринимают высказанные им претензии, то Верховенский вынужден был, дабы не растерять свое влияние на возроптавших наших, дать самоуверенно расчитанный срок одуматься, как и Ставрогину — принять предложение исполнить отведенную ему в смутную пору лидерскую роль:

«…чрез одно лицо я могу подействовать на Шатова, так что он, совершенно не подозревая, задержит донос — но не более как на сутки. Дальше суток не могу.  <…> …вы можете считать себя обеспеченными до послезавтраго утра» (Д30; т. 10: 419).

И как ни старался Верховенский выверять каждый свой шаг, потому что «в голове у него канцелярия», как с иронией и заметил Ставрогин, особо выделив, что для Петра Степановича «успех дороже истины» (Д30; т. 10: 156), ситуация, несмотря на прямые угрозы («попробуйте кто-нибудь улизнуть теперь!» — Д30; т. 10: 458), все же вышла из-под его контроля.

Верховенский, не затрудняя себя попытками обосновать какими-либо соображениями правового, или законнического, характера решение — «окончательно скрепить пятерку» (Д30; т. 10: 422), — все же после резких и страстных обращений к нашим у Эркеля вроде бы добился желаемого результата. Тогда даже бессловесный юноша-прапорщик заговорил об ответственности каждого из них за общее дело, и его неожиданно поддержал Виргинский. Но, потрясенный свершившимся на его глазах злодеянием, он, прежде уверенный в своем решении, так и не смог сдержать охватившее его волнение и вступил в открытую полемику с Верховенским, появление которого вместе с Шигалевым встретил с «преднамеренным молчанием»: «— Это не то, не то! Нет, это совсем не то!» (Д30; т. 10: 461). Виргинский, в ответ на окрик Верховенского, опять прокричал: «Это не то, нет, нет, это совсем не то!» (Д30; т. 10: 462). Фон Лембке, грезивший о раскрытии заговора для успешного продвижения по службе, выслушав радикальные планы Верховенского, все же обозначил границы допустимого: «Это не то, не то» (Д30; т. 10: 246), как вырвалось это впоследствии и у Виргинского. Импульсы влияния культурного бессознательного не поддаются корректировке человеческим волеизъявлением.

Художественная антропология Ф. М. Достоевского характеризуется оппозицией: «Ключевым концептом творчества и поэтики Достоевского является "человек". Он соотносится с такими понятиями, как общечеловек и всечеловек» [Захаров, 2022: 99]. Верховенский не укоренен в духовной почве русской культуры, а потому он не кто иной, как общечеловек, собирающий вокруг себя подобных ему духовно несостоявшихся личностей, среди которых особо выделяется Виргинский, не рискнувший изменить общему делу и вдруг заявивший: «Я за общее дело» (Д30; т. 10: 421). В конечном итоге он вдруг и одумался, признав, что все, на что он был согласен в плане законнического обновления мира, не соотносится с исконными ориентирами становления человека, укорененными в христианской аксиологии. В самый ответственный для Верховенского момент уходит и Шигалев — «фанатик человеколюбия», начавший свою речь у наших с «безграничной свободы» и подытоживший «безграничным деспотизмом» (Д30; т. 10: 313, 311). И другими оказываются все привлеченные Верховенским к общему делу.

Верховенский остается совсем один: Кириллов, «назначенный» им ревизором наших, считает его гадиной и не желает, чтобы в момент его торжества, когда он станет «Богом», тот был рядом с ним. Даже Федька Каторжный ни во что не ставит Верховенского:

«…с самого первоначалу зачал обманывать, потому как ты выходишь передо мною настоящий подлец <…> первый убивец <…> в самого Бога <…> перестал по разврату своему веровать» (Д30; т. 10: 428).

Такой же приговор вынесет и Смердяков Ивану Карамазову: «А вы самый законный убивец и есть» (Д30; т. 15: 63). «Законный» — значит самонадеянный, просчитавший свои, с полной уверенностью, беспроигрышные ходы на пути к земному преуспеянию, тогда как Ф. М. Достоевский в подготовительных материалах к роману «Бесы» апеллирует к культурному бессознательному: «Нравственные основания даются откровением» (Д30; т. 11: 178).

Для Шатова Верховенский — «клоп, невежда, дуралей, не понимающий ничего в России» (Д30; т. 10: 193). Ставрогин воспринимает Петра Степановича «полупомешанным» энтузиастом, а в черновиках Ф. М. Достоевский делает акцент на попытке Николая Всеволодовича понять, что же в силе Верховенского «от убеждения, а что просто от натуры» (Д30; т. 11: 182).

Юлия Михайловна, узнав о переданной Верховенскому коллекции прокламаций, усомнилась, что тот их вернет, хотя, встревоженный своим недальновидным поступком, губернатор настаивал:

«Кто он, чтобы так его опасаться, и кто я, чтобы не сметь ничего сделать?» (Д30; т. 10: 247).

Ситуация явно восходит к сцене встречи городничего с Хлестаковым в «Ревизоре»: если Сквозник-Дмухановский был уверен, что перед ним инкогнито-ревизор и поэтому начинает оправдываться: «Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие… не сделайте несчастным человека» (Гоголь: 242), то Хлестаков, застигнутый врасплох властями как злостный должник, «стучит кулаком по столу» перед вытянувшимся городничим, что и подчеркивает емкими ремарками Н. В. Гоголь. Все это свидетельствует о какой-то неведомой собеседникам Хлестакова силе заурядного чиновника 14-го класса⁹. В подготовительных материалах к «Бесам» Ф. М. Достоевский указывает на параллель «Хлестаков — Верховенский»:

«Его считают за ничто. Наконец он объявляет себя. В глазах их — царь» (Д30; т. 11: 200).

Опосредованно — через одного из прототипов Верховенского — Р. Г. Назиров отмечает выход героя за границы культурного бессознательного: «…Достоевский внушает нам мысль о том, что нечаевщина — это кровавая хлестаковщина» [Назиров: 85], чем и обусловлено поражение Верховенского, вопреки его законническим расчетам. Исчезновение из поля зрения окружающих и человеческая несостоятельность (коль даже ни одна женская судьба не коснулась его души и сердца) обрекают его на погибель. Но он не пропал бесследно: «Верховенский ушел, чтобы с новыми силами вернуться на просторы России через некоторое время» [Паншев: 175]. По мере становления замысла «Бесов» Ф. М. Достоевский склонен был сосредоточиться на типологии национального характера, о чем и писал М. Н. Каткову:

«…мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. <…> …небесполезно выставить такого человека…» (Д30; т. 29₁: 141).

Л. И. Сараскина убедительно показывает, что Ф. М. Достоевский, наделенный даром предвидения, в контексте «большого времени» обращается с пророческим предостережением к русскому человеку: «…нам никуда не деться от того обстоятельства, что уже давно весь мир и мы прежде всего сопоставляем художественный мир "Бесов" с тем, что произошло у нас дома» [Сараскина: 431]. Однако если все участники беспорядков получили по заслугам или же так и не смогли пережить содеянное, то Верховенский — единственный, кто избежал возмездия. Л. И. Сараскина отмечает неоднозначность смысла пророческого предостережения и наставления Ф. М. Достоевского, завершившего повествование открытым финалом, когда почти никто не задается вопросом, что же дальше, «где искать следы избежавшего наказания и исчезнувшего из России Петра Верховенского, или о том, как трансформировалась и обрела силу закона теория Шигалева» [Сараскина: 431]. Петр Верховенский, в типологическом аспекте, надолго задержался в творческом сознании Ф. М. Достоевского и предстал Великим инквизитором — 90-летним кардиналом, героем сочиненной Иваном Карамазовым поэмы, действие которой развертывается в Испании XVI в. — в самый разгул инквизиторского беспредела, что вполне сопоставимо с описанными событиями в российской провинции. Как хромой, признавший право Шигалева властвовать над людскими судьбами:

«…должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо <…> хотя, впрочем, и будут работать» (Д30; т. 10: 312), —

так и Великий инквизитор словно списывает с бесовской программы Верховенского, признанной им руководством к действию:

«Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками» (Д30; т. 14: 236).

Совпадение едва ли не дословное: «работать» под неусыпным надзором «повелителей» — долг человечества, превращенного ими же в стадо.

На собрании наших, когда хромой заговорил об исполнении «великой задачи» — в сто миллионов голов — и о своих сомнениях в планах на грядущее и опасениях насчет участия в «общем деле», Верховенский заявил:

«Начнешь пропагандировать, так еще, пожалуй, язык отрежут», и предложил ему уехать: «…я вам советую в Дрезден <…> близко от русской границы» (Д30; т. 10: 314, 315).

Дрезден для русской эмиграции был, по сути, заповедным местом: М. А. Бакунин в мае 1849 г. оказался во главе Дрезденского восстания и считал возможным защищаться от прусских офицеров вынесенными из галереи шедеврами живописи.

Переосмысление на рубеже XIX–XX вв. исконных доминант самосознания православного народа выразилось в искажении нравственных ориентиров самоопределения человека, когда идеологемы бунтарства и вседозволенности переходят в откровенное беззаконие. Это духовное явление привлекло внимание мыслителей и художников, вызвав к жизни литературных героев, не укорененных в культурной традиции. В России, охваченной пожаром Гражданской войны, К. А. Федин по предложению М. Горького завершил работу над пьесой, представляющей собой драматические сцены из жизни близкого эпохе героя, — «Бакунин в Дрездене», предполагая назвать ее «Святой бунтарь». Один из прототипов Верховенского, Бакунин, опоэтизированный властями и внесенный в список революционеров и общественных деятелей, должных быть увековеченными, в драматических сценах К. А. Федина имеет, как ни странно, своего прототипа — Верховенского из романа «Бесы». События, изображенные в пьесе, произошли весной 1849 г., во время Дрезденского восстания, активное участие в котором принимал М. А. Бакунин. Королевский капельмейстер Рихард Вагнер при встрече с уже полулегендарным бунтовщиком из России, озабоченным, как бы всколыхнуть народное возмущение: «Революция выглядывает из-за каждого угла <…>. Наше дело помочь ей вспыхнуть»¹⁰, — не скрывает своего восхищения прославившимся анархистом, способным буквально напролом идти к поставленной цели:

«Вагнер. Я завидую тебе. Ты поглощен всепожирающей идеей, ты видишь эту идею в народах, в людях и не замечаешь при этом самих людей»¹¹.

Бакунин строит планы своим воззванием к славянам «подпалить Европу со всех концов», а не решающихся на открытый протест обывателей видит «жалкими козявками», запуганными протестантскими пасторами. И для Верховенского, одержимого соблазном неуемной власти над людьми, человек как таковой — всего лишь помеха на пути к исполнению намеченного плана: «…мы всякого гения потушим в младенчестве» (Д30; т. 10: 323). Первый студент, обратившийся в пьесе К. А. Федина к Бакунину: «…что же нужно делать нам, немцам, которые жаждут свободы и братства?»¹² — встает с радостной улыбкой в ряды мятежников и тем самым словно идет вслед за Эркелем, младенчески преданным «общему делу», а по сути — Верховенскому. Совращенного с праведного пути и растерявшегося в ситуации нравственного выбора между Законом и Благодатью в контексте культурного бессознательного юношу многие жалели, даже Федька Каторжный высказал свое порицание Верховенскому:

«…ты, как бестолковый идол, в глухоте и немоте упорствуешь и прапорщика Эркелева к тому же самому привел…» (Д30; т. 10: 428).

Безверие и нравственная опустошенность внутреннего мира Бакунина из пьесы К. А. Федина и Верховенского из романа «Бесы» Ф. М. Достоевского, представших в «большом времени» русской культуры в обратной перспективе: прототип — герой — прототип, — расширяют представление об итогах духовной биографии персонажей, отрешившихся от благодатного влияния культурного бессознательного, и свидетельствуют о трагических изломах духовного опыта православного народа.

Эркель на другой день после исполнения последнего решения Верховенского провожает Петра Степановича, который дает ему последние наставления:

«Если вы догадались, что я в Петербург, то могли понять, что не мог же я сказать им вчера <…> что так далеко уезжаю <…>. Но вы понимаете, что я для дела, для главного и важного дела, для общего дела, а не для того, чтоб улизнуть…» (Д30; т. 10: 477).

Влияние Верховенского на молодежь эпохи рубежа XIX‒XX вв. отразилось в судьбах героев романа А. Белого «Петербург». Александр Иванович Дудкин идет едва ли не дальше Верховенского:

«…в тот период пришлось развивать ему парадоксальнейшую теорию о необходимости разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен <…> наступает период здорового зверства, пробивающийся из народного низа, из аристократических верхов <…> буржуазии <…> проповедовал сожжение библиотек, университетов»¹³.

Так и Петр Степанович, открывая свою программу Ставрогину, наметил перспективы превратить человечество в послушных рабов:

«Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию <…> мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат…» (Д30; т. 10: 323).

Освоение художественно-философского значения образа Петра Верховенского, являющегося в системе персонажей романа Ф. М. Достоевского «Бесы» героем первого плана, предполагает расширение и углубление представлений о его духовном становлении. Избранный Петром Степановичем Верховенским вектор самоопределения на законническом поле преломляется в его духовном опыте путаницей понятий об исконных христианских ориентирах, когда нарушается иерархия Закона и Благодати. Законничество незримо переходит в беззаконие, с одной стороны, наделяя Верховенского силой влияния на окружающих, с другой — обрекает героя, прельщенного соблазнами самоутверждения, на одиночество, потери и духовное оскудение. Влияние Петра Верховенского на творческие искания русских классиков простирается поверх барьеров времени и отвечает на тревожные вызовы современности.

¹ Методология историко-литературной науки предполагает соотношение аксиологии описания с аксиологией предмета исследования, восходящей к православной традиции отечественной словесности: «…современная история русской литературы базируется в значительной степени на наследии революционных демократов с их материалистической идеологией и аксиологией. Это наследие включает в себя и почти ритуальное дистанцирование от православной христианской основы русской культуры» [Есаулов, 1994: 380]. О становлении подобного научного подхода см.: [Есаулов, 1998, 1995, 2020].

² Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. М.: Наука, 1978. Т. 18. С. 69. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома (полутома — нижним индексом) и страницы в круглых скобках.

³ Проблема «большого времени» как контекста понимания художественных произведений активно разрабатывалась М. М. Бахтиным: «…они обогащаются новыми значениями, новыми смыслами <…> могут существовать в скрытом виде потенциально и раскрываться только в благоприятных для этого раскрытия смысловых культурных контекстах последующих эпох» [Бахтин: 350‒351]. И. А. Есаулов использует бахтинский термин как утвердившуюся составляющую теоретико-литературного ряда: «Изучение "малого времени" тех или иных литературных событий является лишь одним из возможных контекстов понимания, к тому же не самого глубокого <…> в "большом времени" происходит обновление прежних смыслов» [Есаулов, 2017: 17].

⁴ В связи с этим Е. А. Попова, прослеживая судьбу романа в «большом времени», отмечает детали, свидетельствующие о бессилии властей извлечь роман из национального самосознания: «Подтверждением того, что в СССР роман "Бесы" воспринимался как контрреволюционная, запрещенная книга, является разговор двух героев-заключенных из романа А. И. Солженицына "В круге первом". Сологдин удивлен, что Нержин не знает, героем какого произведения Достоевского является Ставрогин, так как не читал» [Попова: 4]. А. Самарин концептуально осветил на широком культурно-историческом фоне судьбу романа в контексте «большого времени» (см.: [Самарин: 24–27]).

⁵ В. К. Кантор выдвигает положение, сводящееся к признанию ведущей роли героя в сюжете: «Достоевский изобразил восстание языческих смыслов и символов. Христу здесь противопоставляется Ставрогин в образе Ивана Царевича (как именует его главный бес — Верховенский)» [Кантор: 84].

⁶ М. А. Бакунин, оказавший значительное влияние на формирование образа Петра Верховенского, в 1842 г. пришел к убеждению: «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!» [Бакунин, 2000: 130]. Концепт «разрушение» указывает на близость мировоззренческих систем М. А. Бакунина и Верховенского, открывшего Ставрогину ключевой тезис своей программы: «Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ» (Д30; т. 10: 322). 2 июня 1870 г. М. А. Бакунин писал С. Г. Нечаеву, вернувшемуся в Россию с манифестом несуществующего «Русского отдела Всемирного революционного движения», излагая свое понимание путей достижения поставленной цели (преломленное в его программе «надвигающихся потрясений»): «…я беру сторону народного разбоя и вижу в нем одно из самых существенных средств для будущей народной революции в России» [Бакунин, 1989: 542].

⁷ В «Войне и мире» Л. Н. Толстой после рассуждений Пьера Безухова, вернувшегося из Петербурга к своим домашним в Лысые Горы, накануне Зимнего Николы, пророчески указывает на развитие подобных умонастроений: «Ему казалось в эту минуту, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу и всему миру» (Толстой Л. Н. Собр. соч.: в 22 т. М.: Худож. лит., 1981. Т. 7. C. 307).

⁸ Городничий в комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» начинает так: «Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие…» (Гоголь Н. В. Ревизор // Гоголь Н. В. Собр. соч.: в 17 т. М.; Киев, 2009. Т. 3. С. 221. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Гоголь и с указанием страницы в круглых скобках).

⁹ Исчезновение Хлестакова из уездного городка заставило трепетать от страха Сквозника-Дмухановского вместе с его окружением, что и было воспринято потрясенным городничим как бесовское вмешательство в его жизнь: «Вижу какие-то свиные рыла, вместо лиц, а больше ничего… Воротить, воротить его!» (Гоголь: 90). Однако след Хлестакова не затерялся, и он как психологический тип не укорененного в духовной традиции русского человека проявляется и в образе гостя Ивана Карамазова: «Ты, кажется, решительно принимаешь меня за поседелого Хлестакова, и, однако, судьба моя гораздо серьезнее» (Д30; т. 15: 76). В. А. Воропаев обращает внимание на связь духовного опыта героев Ф. М. Достоевского с гоголевским персонажем: «Искушаемый лукавым, Хлестаков сам как бы приобретает черты беса» [Воропаев: 164]. И в связи с этим пророческое предостережение в открытом финале комедии «Ревизор» Н. В. Гоголя обретает полноту смысла в контексте «большого времени».

¹⁰ Федин К. Бакунин в Дрездене: сцены // Собр. соч.: в 12 т. М.: Худож. лит., 1982. Т. 2. С. 25.

¹¹ Там же. С. 22.

¹² Федин К. Бакунин в Дрездене: сцены. С. 30.

¹³ Белый А. Петербург // Белый А. Сочинения: в 2 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 2. С. 205.

Об авторах

Василий Андреевич Хотакко

Автор, ответственный за переписку.
Email: vs.antonov2002@gmail.com
ORCID iD: 0009-0008-3806-4591

студент 4 курса Института филологии

Список литературы

Дополнительные файлы