"If I Don't Burn...": Poetry of Trauma by Mehmed Karahüseinov

Full Text

В литературе жертв политики насильственной ассимиляции, проводившейся в НРБ в отношении мусульманского населения и получившей название «возродительный процесс», апогей которого пришелся на вторую половину 1980-х годов, нашла отражение как коллективная, так и индивидуальная травма болгарских турок. Репрессивные действия правительства были направлены на создание искусственной моноэтнической модели общества, в связи с чем представители мусульманской общности должны были «возродить» свое болгарское самосознание. Массовая смена арабо-турецких имен на славянские, запрет на ношение национальной одежды, отправление религиозных обрядов, использование турецкого языка – все это представляло собой «вторжение в глубинные, исторически сложившиеся пласты этнопсихологии, внутреннего духовного мира, жизненного уклада, т.е. в те сферы, которые в принципе трудно поддаются разрушающему их внешнему воздействию и регулированию» [Зудинов 1994, 232]. Закономерно, что именно эти стороны принудительной ассимиляции получили наиболее яркое воплощение в художественной литературе жертв «возродительного процесса», представляющей собой, по словам В. Чернокожева, «литературу травматического опыта», «антитоталитарную литературу сопротивления» [Чернокожев 2014]. 
Настоящая статья продолжает исследование литературы травмы, созданной болгарскими мусульманами, пострадавшими от «возродительного процесса». Ранее в ряде работ уже было уделено внимание общей характеристике поэзии болгарской мусульманской общности 1980-х годов [Лунькова 2021], вопросам взаимосвязи языка и идентичности, нашедшим в ней художественное воплощение [Лунькова 2024]. С опорой на тексты, представленные в антологии «Когда у меня отняли имя. “Возродительный процесс” в 70–80-е гг. XX в. в литературе мусульманских общностей» («Когато ми отнеха името. «Възродителният процес» през 70-те – 80-те години на XX век в литературата на мюсюлманските общности. София, 2015), было показано, что для этой поэзии характерна мысль об отождествлении способности говорить на родном языке с бытием в мире, язык же для болгарских турок выступает гарантом сохранения национальной идентичности. Поэты – жертвы «возродительного процесса» обращаются к мотивам изгнанничества, переселения, памяти и забвения, утраты имени, родины, создавая художественный нарратив травмы.
Объектом исследования в данной работе является поэзия Мехмеда Хасанова Карахюсеинова, опубликованная в антологии «Боль откровения» (2015). При жизни Карахюсеинова ограниченным тиражом вышли только два его самиздатовских поэтических сборника «Стерня» (1989), «Импровизатор» (1990), а через девять лет после смерти была представлена книга «Не по нотам» (1999). Предметом исследования выступают специфика и динамика художественного воплощения травмы в указанной антологии. Новизна работы состоит в том, что в научный оборот впервые вводится поэтическое наследие Карахюсеинова.
Мехмед Хасанов Карахюсеинов (после насильственной смены имени – Методи Асенов Караханов) (1945–1990) – болгарский поэт, переводчик, художник. Он родился в с. Севар Разградской области, учился в Русской гимназии (София), затем изучал русскую филологию в Велико-Тырновском университете, несколько раз безуспешно пытался поступить в Художественную академию (София). Его отец, Хасан Хюсеинов Карахюсеинов, был литератором, общественным деятелем, членом партии и другом Г. Джагарова, одного из идеологов «возродительного процесса». Он разделял политику партии в отношении турецкого населения и во время ассимиляционной кампании добровольно сменил имя на Асена Караханова Севарски. Мехмед Карахюсеинов, напротив, вошел в историю «возродительного процесса» как человек, решившийся на самосожжение в знак протеста против насильственной болгаризации. Узнав о предстоящей смене имен, 2 февраля 1985 г. в кв. Люти Дол в районе Витоша, где у семьи Карахюсеиновых был небольшой дом, поэт облил себя бензином и поджег. Историк Георги Михайлов, родственник поэта, считает, что непубличное место было выбрано специально, чтобы не подвергать опасности своих родных, однако не выразить то, что накопилось в душе, у Карахюсеинова уже не хватило сил. Проезжавший мимо водитель такси, увидев сильно обгоревшего поэта, доставил его в софийскую больницу им. Пирогова. Карахюсеинов, получивший ожог 50 процентов поверхности тела, провел в коме порядка двадцати дней, в это же время, по свидетельству жены поэта, при содействии свекра их имена были заменены на славянские [Кръстев 2015]. В течение последних пяти лет жизни он перенес ряд пластических операций, а также торакальную: его легкие были сильно повреждены из-за случившегося. В 1990 г. Карахюсеинов умер от рака легких, не дожив два месяца до рождения сына. 
Социальный и биографический контекст, помогающий понять природу травмы, полученной писателем, дает основание предположить, что причинами его серьезного эмоционального стресса были длительное наличие угрозы, посягательств на свободу и права личности, «лечение» от собственной идентичности (отказ от имени, данного при рождении, и т.д.), что в конечном счете привело к суицидальным мыслям и попытке самоубийства. Джудит Герман (чья работа «Травма и исцеление. Последствия насилия от абьюза до политического террора» послужила теоретической основой настоящей статьи), комментируя травматический опыт Хакобо Тимермана, аргентинского политического диссидента, отмечает существенное отличие суицида от потери воли к жизни: «Позиция суицида активна, она сохраняет внутреннее чувство контроля» [Герман 2022, 114]. Мысли находившегося в заключении Тимермана о самоубийстве не противоречат желанию выжить как таковому, так как «желание убить себя в этих экстремальных обстоятельствах» – это «признак сопротивления и гордости» [Герман 2022, 114]. Протест Карахюсеинова тоже можно расценивать как акт неповиновения, «нечто, способное посоперничать с творящимся вокруг насилием» (цит по: [Герман 2022, 114]). Это подтверждает и точка зрения известного болгарского поэта К. Павлова, который в предисловии к книге Карахюсеинова комментирует его поступок следующим образом: «Его самоубийство я воспринимаю как самую благородную форму инстинкта самосохранения – ты уничтожаешь тело, чтобы спасти душу. Я никому не пожелаю такого спасения, но преклоняюсь перед его мужеством. Он сделал это тихо, без геройства. В это время фальшивых героев и показных жестов он доказал нам, что человеческое достоинство выше, чем расчетливая смелость». 
Для исследования художественного воплощения разных аспектов травмы «возродительного процесса», вмешательства в структуры как я-идентичности, так и мы-идентичности, было отобрано 84 стихотворения, написанных Карахюсеиновым в период с 1980 г. по 1990 г. и тем или иным образом связанных с повторяющимися, свидетельствующими о травматизации сознания лирического героя мотивами (борьба, горение, одиночество, смерть, бессилие, бессоннице, вина, стыд, оцепенение, нехватка дыхания и др.) и рядом устойчивых образов, в частности образов огня, болота и т.д., с целью доказать, что его поэзия содержит типичные черты нарративов «выживших», людей, страдающих от посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Если исходить из предпосылки, что между литератором, который пережил травму и затем облекает ее в художественные формы, и пациентом, повествующим о произошедших с ним травматических событиях, есть параллели [Клайн 2017], то взгляд на поэзию Карахюсеинова с такой точки зрения представляется оправданным. Л. Клайн, изучая в этом русле «Колымские рассказы» В. Шаламова, обращает внимание на то, что «само решение передать собственный опыт в художественной прозе может быть обусловлено травмой, поскольку технические и эстетические требования, которые налагает литература, служат неким барьером между автором и трагическим материалом» [Клайн 2017].
В своем творчестве 1980-х годов Карахюсеинов запечатлевает еще не обработанную травму «возродительного процесса», поэзия становится для него своего рода дневником травматизации, фиксацией собственных реакций на вмешательство в идентичность, помогает увидеть разные аспекты психологического состояния лирического героя – носителя автобиографических черт. С опорой на указанную ранее работу Дж. Герман была изучена динамика проявления последствий травматизации сознания, которая нашла художественное воплощение в поэзии Карахюсеинова. Согласно Герман, симптомы образуют три группы: 1) перевозбуждение (постоянное ожидание опасности); 2) интрузия (повторение травмирующих эпизодов, воспоминания о травме); 3) избегание (снижение чувствительности, отстраненность, «реакция психического онемения и капитуляции» [Герман 2022, 55]). Характерной чертой посттравматического синдрома является «диалектика противоположных психологических состояний» [Там же, 69], травмированный человек «оказывается между двумя крайностями: амнезией и переживанием травмы заново; между наводнением сильных чувств и состоянием полной нечувствительности; между раздражительным импульсивным действием и полным его подавлением» [Там же, 70]. Артикуляция же травмы становится необходимой, поскольку имеет терапевтическую функцию и, «даже если не приводит к излечению», все равно «способствует переходу от некритического проигрывания, когда прошлое воспроизводится неконтролируемо, оживает и возвращается, словно призрак, – к рефлексивной проработке, своего рода дифференциации времени, осознанию дистанции между прошлым и настоящим» [Адельгейм 2018, 12].
Поэзия Карахюсеинова 1960–1970-х годов – это в первую очередь любовная и философская лирика. Уже в раннем стихотворении «Человек» (1966) им было сформулировано понимание специфики собственной идентичности: борьба противоположностей, сосуществование в душе лирического героя жалости и злобы, глупости и ума дает ему возможность прийти к выводу, что он «просто человек. И слава богу…». Для художественного мира поэта в целом имеют значение не религиозные, национальные, а аксиологические координаты. Прекрасно владевший болгарским языком Карахюсеинов был настоящим человеком искусства, и высшей ценностью он признавал не национальную, партийную или какую-то иную принадлежность, а человека как такового, его права и свободы. В отличие от многих других болгарских писателей турецкого происхождения (С. Байрамёза, А. Мехмеда, И. Камбероглу, О. Азиза и др.) Карахюсеинов нигде не ставит акцент на своей этнической принадлежности (исключение во всем творчестве – стихотворение «Надежда стонет» (1986): «Шушуканье слышно здесь и там: / «Что это турок-то написал! / Это в пунктах нашего договора не предусмотрено! / Он не хочет молиться в нашем роскошном храме!»), не разделяет людей на своих и чужих с точки зрения национальности или вероисповедания. Примером тому служит стихотворение «За родину» (1980). В нем подчеркнута решимость отдать жизнь за отечество, за «любимую, за нелюбимую / за брата и побратима, / за чужих родителей старых»:
Я не жажду воскресения,
не ищу Голгофу.
Я готов погибнуть
за эту родину –
жизнь.
В лирике этого периода нет ощущения безысходности, призывов к борьбе, но есть попытки осмысления своего места в мире, переживание разлуки и ожидание встречи с возлюбленной. Однако начиная с 1982 г. устойчивым психологическим состоянием лирического героя становится тревога, ощущение постоянной опасности, он страдает от бессонницы («Я проснулся / Сна ни в одном глазу. / Лиловая ночь безмолвна за окном / Сердце мое прислушивается к вам... […] Что случилось?!»; «Всю ночь не спокойно – / Бушевал южный ветер... / У меня кружится голова, / бешено колотится сердце»; «От бессонницы у меня уже нервный тик / Ночь открывает свои шлюзы»). «И вливают в наш сок / заразу обмана / и начинаются целенаправленно укоры, / оправдания, замалчивание…/ И тают безвозвратно ненужные откровения», – так лирический герой описывает происходящее перемены, царящее вокруг разобщение людей («Нас разделяет страх, / вот мое слово!»). Возникает образ «зловещей гусеницы», пожирающей молодые побеги, еще не успевшие расцвести бутоны. Чтобы не «отравил обман», «не коснулась злоба» и чтобы «прощать какие-то компромиссы в бою», лирический герой, охваченный жаром, просит «кусок льда» вместо подушки, и «дождь, иль град, иль снег» в качестве одеяла. Эти примеры свидетельствуют о явном перевозбуждении, и такова реакция поэта на начавшуюся травматизацию мы-идентичности, пробудившую в нем чувство постоянного беспокойства: именно в начале 1980-х годов болгарское правительство усилило политическое давление на представителей национальных меньшинств. «Насильственная смена имен турок осуществлялась в ходе масштабной и стремительной кампании, которой предшествовала тщательная подготовка, – пишет Е.Л. Валева. – Прелюдией к тотальной смене традиционных имен можно считать “восстановление” имен болгар, рожденных в смешанных браках; детей, рожденных в таких браках, с 1982 г. следовало регистрировать только под болгарскими именами» [Валева 2013, 295]. Исследовательница характеризует атмосферу этого времени как «общий климат недоверия, тревожных слухов и опасений» [Там же, 295]. 
Судя по изменениям в мотивной структуре поэзии Карахюсеинова, он остро реагирует на гнетущую атмосферу, предшествующую массовой акции по смене имен, и неслучайно в 1983 г. появляется несколько стихотворений с лейт­мотивом смерти («Смерть уже так зрима / сквозь несколько банальных стихов / сквозь несколько / речитативов…»; «Деревья, / застывшие в мертвенном спазме, / не колышутся» и др.), лирический герой чувствует бессилие, нехватку дыхания («…я слаб, я слаб. / У меня нет слов, нет красок, / меня не слушаются струны»). В этот же период он пишет знаковое стихотворение «Виновный» (1983), где лирический герой испытывает чувство вины не за конкретное, совершенное им самим действие, а за несправедливость по отношению к другим. «Чувство вины, – как отмечает Герман, – бывает особенно обостренным, когда пострадавшие были свидетелями мучений или смерти других людей» [Герман 2022, 77]. Синтаксис каждой строфы, построенной как сложное предложение с несколькими однородными придаточными, в которых перечислены случаи вины героя, а также повтор местоимения «я» в конце второй и третьей строф подчеркивают нарастающее эмоциональное напряжение. Лирический герой корит себя за то, что не смог предотвратить повсеместное нарушение нравственных норм (что априори невозможно). Тем не менее такая вина, убежденность в том, что он несет ответственность за случившееся, выступает и своего рода защитой, противопоставленной чувству беспомощности:
Если кто-то что-то украл,
если кто-то упал,
если кого заковали в оковы,
то я виновен.
Если кто болен,
если где-то кто погибает
или в тиши умирает,
то я, я виновен.
Если кто ненавистью пропитан,
если подлец помазан миром,
если в ком-то нет ни к кому любви,
если живы на земле ханжи,
если мерзавец не остановлен,
то я, я, я виновен!
Начиная с 1984 г., накануне насильственной акции по переименованию, в результате которой более 800 тыс. человек были лишены данного при рождении имени, в поэзии Карахюсеинова, помимо уже отмеченного выше состояния перевозбуждения («Шипит агитация. / Мы бежим, бежим, бежим... / Без конца и начала. / В наших глазах – гнев и усталость, / на душе – клятва и разлука, / раскаленные до бела, / до бела!»), можно обнаружить желание и необходимость борьбы («Самоубийственно живем. / Нам больно, но мы делаем шаг – / мы должны преодолеть / невыносимые мучения, / которые хотят нас раздавить. / […] сквозь равнодушие и злобу / мы посеем свою любовь»). В то же время наблюдается и противоположное, характерное для травмированного сознания желание уединения и изоляции. Лирический герой, обращаясь к своей возлюбленной, признается: «Я закрыл все четыре двери, / посеял доверие, пожал обман. / […] Я закрылся в четырех стенах». Он считает, что принесет ей боль, но лишь возлюбленная способна вернуть его к жизни: «Я погружаюсь в ад – / твои глаза меня спасают. / Из-за меня ты не должна страдать, / а именно для тебя я опасен... / […] испепели меня и возрождай меня!..». «Не в силах спасти ее от хулы», лирический герой говорит возлюбленной, что «узел дней затягивается», и уже в написанном в январе 1985 г., незадолго до попытки самоубийства, стихотворении «Прощай» звучат мотивы расставания и благодарности: «Прощай, любовь! / Ты сделала все, что смогла».
О подавленном состоянии Карахюсеинова, ощущении надвигающейся катастрофы накануне случившегося 2-го февраля свидетельствуют слова его дочери Севары: «Я помню еще кое-что – ту песню Высоцкого про коней, которые несутся к пропасти. Незадолго до самоподжога он постоянно слушал ее на граммофоне. Меня пробирает дрожь, когда я вспоминаю и портрет Назыма Хикмета, висевший в комнате. На этом портрете его лицо было объято огнем, и он горел. Я умирала от страха. И сейчас мне страшно. Это, с этим портретом, не было случайностью» [Кръстев 2015]. Д. Атанасов полагает, что в целом влияние Высоцкого, такого же «искреннего, прямого, рискнувшего быть демократом в таких условиях, когда инакомыслие было страшно в экзистенциальном смысле» [Атанасов 2024], на поэтику произведений Карахюсеинова было ощутимым. Неслучайно и написанное по случаю его смерти стихотворение «О трубадурах» (1980), где есть знаковый для Карахюсеинова образ свободного творца:
Памяти В. Высоцкого
Уходят мужчины с гитарами,
в шторм ныряльщики – 
за целую жизнь до старости...
С гневными, нежными аккордами,
с недопетыми куплетами,
с песнями страстными, невеселыми,
не носившие ничей намордник,
влюбленные, изумленные...
И в последний раз тронувшие струны,
в первый раз обогнавшие,
укротившие ураганы,
уходят в авангарде,
обнимая свои гитары, 
самые чудные, себя отдающие, 
безрассудные...
Уходят от нас трубадуры.
По воспоминаниям родных, над письменным столом Карахюсеинова висело несколько цитат: одна из них была из стихотворения «Как Керем» Н. Хикмета, турецкого писателя-коммуниста, который, как известно, подвергся репрессиям за свои политические убеждения. В словах Хикмета был близкий мироощущению Карахюсеинова призыв к борьбе и неизбежному самопожертвованию:
Ведь если я гореть не буду,
если ты гореть не будешь,
если мы гореть не будем,
так кто же здесь рассеет тьму? 
Как уже говорилось выше, суицидальное поведение поэта свидетельствует о его сопротивлении тоталитарному режиму, осуществлявшему беспрецедентное вмешательство в жизнь национальных меньшинств. «Его самоубийство, – убежден К. Павлов, – не патология, а крайнее отрицание патологии. Потому что мы жили в системе, где законы физического спасения диктовали отказ не только от имени и рода, но и от собственной личности. Для одних это было приемлемо, для других мучительно, а для третьих...». Именно желание «рассеять тьму» подтолкнуло Карахюсеинова к столь отчаянному поступку, в результате которого он чудом остался жив. 
В поэзии Карахюсеинова после попытки суицида можно выделить несколько основных тенденций: 1) чередование интрузивных мыслей и избегания, мотивов борьбы и апатии, стыда, бессилия; 2) ощущение разрыва связей (мотив одиночества), усиление критики власти; 3) мотив смерти становится определяющим в последний период творчества (1989–1990). Самым показательным стихотворением – негативной интрузией, вызванной ПТСР, является стихотворение «Пожар» (1989), где лирический герой вновь восстанавливает в памяти картину произошедшего, а также в финале домысливает картину собственных похорон, обращаясь с просьбой положить на его могилу белую розу, что можно рассматривать как десенсибилизацию, преодоление страха смерти: 
Горит в груди моей! Горю, горю... 
И это не во сне, а наяву.
Как дерево, расколотое молнией
в лесу родном, в огне
я погибаю.
Горит в груди моей! 
Горю, горю... 
Горят остатки моего терпенья. 
Поток прозрачный правду обнажает, 
А в мутной только сети расставляют. 
Горит в груди моей! Вода горит. 
Горят и демагоги-виртуозы.
Не умирает за свободу крик!
И на моей могиле
Пусть белеет роза.
Состояние отчуждения («Тревога гнездится в нас, / потому что мы прокляты / не быть похожими, / ни на кого не быть похожими...»; «Одиночество царит и в трамвае – / никто никого не знает») не исключает того, что лирический герой призывает построить «мир без кланов и каст», «не позволив тоске» заставить молчать, отказаться от своей мечты. Он убежден, что рождающееся «в утробе ночи» солнце призвано не ослеплять его, а позволять ему видеть. Чувство отстраненности, апатии приводит к изменению ощущения времени и пространства («Уменьшилось, уменьшилось пространство / до расстояния одной руки. / Я стою на грани пьянства, / на грани смерти»), лирический герой сравнивает себя с комнатным цветком, так как ограничен локусом квартиры из-за серьезных проблем со здоровьем («Нападал снег, а я стою на балконе как умолкнувшая песня / […] Красивая зима, а я не могу дышать». Диалектика травмы свидетельствует о том, что, с одной стороны, лирический герой, видя поблекший триколор, стыдится того, что «долгие годы властвует позор», сравнивает жизнь с болотом и не знает, будет ли в конечном счете свет, а с другой – исполнен оптимизма и верит, что пройдет «кошмарная ночь» и что они снова «с побратимами будут делить хлеб и воду». Все эти примеры доказывают, что «ужас травмирующего события усиливает потребность в защищающих привязанностях. Поэтому человек с травмирующим опытом часто чередует самоизоляцию и тревожное цепляние за других» [Герман 2022, 80]. Внимание к мотиву смерти продиктовано в числе прочего разрывом человеческих связей, мыслями о том, что травмированному нет места среди живых, его место среди мертвых:
Хорошие уходят незаметно,
без шествий траурных,
без длинных монологов...
Хорошие уходят незаметно –
Об имени не беспокоясь.
Они глоток воды, 
когда устали мы;
хлеба корка,
когда умираем от голода...
Они холод руки 
на больные лбы,
они тепло души,
когда мы объяты холодом...
Хорошие уходят незаметно –
тихо,
чтоб нас не тревожить,
но долго после смерти их
нас совесть гложет.
К. Павлов назвал стихотворения Карахюсеинова «порождением агонии, продолжавшейся несколько лет», они стали нарративом отверженного, испытавшего травму как я-идентичности, так и мы-идентичности, пострадавшего и психологически, и физически. Важно подчеркнуть, что негативные симптомы посттравматического расстройства, выявленные в анализируемых стихотворениях, не являются чертами характера самого литератора. Алина Караханова вспоминает своего дядю как большого шутника, который много смеялся и с которым можно было говорить обо всем на свете. По ее словам, «у него был потенциал, он мог достичь гораздо большего». Последнее же опубликованное в антологии стихотворение датировано 1 января 1990 г. и, хоть и называется «Тревога», фиксирует в последней строфе уже не беспокойство, а крайнюю степень безнадежности и отчаяния травмированного человека, которому не дали воплотить свои мечты в жизнь:
Сейчас я все, в чем не нуждаюсь,
Я затихаю, как старый рефрен.
То, что я испытал, была чужая
Любовь, самозабвение и тлен.
Изучение поэтики «Боли откровения» дает возможность проследить динамику симптомов ПТСР, нашедших художественное воплощение в поэзии Карахюсеинова, где хроническое нервное перевозбуждение сочетается с навязчивыми мыслями, чувством вины за невозможность повлиять на жестокость по отношению к членам его национального меньшинства, интрузивными воспоминаниями и уходом в себя. Испытанный психологический стресс в ходе «возродительного процесса» привел поэта к суицидальным мыслям, его самоповреждение стало формой протеста против насильственного вмешательства в сферу идентичности, против подчинения тоталитарному контролю со стороны государства. Тем не менее обращает на себя внимание отсутствие в его лирике желания мести на национальной почве, в ней нет противопоставления христианского / мусульманского, болгарского / турецкого миров, характерного для других болгарских поэтов турецкого происхождения. Лирический герой Карахюсеинова – «просто человек», который до конца верен своим принципам, готов бороться с несправедливостью ради мира и любви, но у которого из-за нанесенной ему травмы идентичности не хватает на это сил. 

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

НРБ – Народная Республика Болгария
ПТСР – посттравматическое стрессовое расстройство

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ

Карахюсеинов М. Болката на откровението. София: Фондация «Мехмед Карахюсеинов – Мето», 2015. 160 с.
Николова Цв. Мехмед Карахюсеинов и «Болката на откровението» // Bnr.bg. 17.11.2015. 
URL: https://bnr.bg/ru/post/100626987/mehmed-karahuseinov-i-bolkata-na-otkrovenieto (дата обращения: 04.03.2025)
Николова Цв. Спомен за Мехмед Карахюсеинов-Мето // Bnr.bg. 14.02.2024. URL: https://bnr.bg/hristobotev/post/101949063 (дата обращения: 04.03.2025)
Хикмет Н. Избранное в 2 т. М.: Художественная литература, 1987. Т. 1: Стихи, поэмы. 525 с.

About the authors

N. A. Lunkova

Author for correspondence.
Email: lunkova_n@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-9193-3890
Moscow

References