After algorithms. From social utopias to the phantasm of cosiness

Texto integral

Мы имеем дело с ситуацией алгоритмической революции, когда человек перестает обладать монополией на преобразование опыта, когда знание и власть передаются технологиям и программам: искусственному интеллекту, нейросетям, обработке больших данных, широкому комплексу киберфизических систем, внедряемых в производственные процессы и повседневные формы межчеловеческого взаимодействия. Знание, труд, язык — да и сама история — будто переходят машинам. Соответственно, конец истории оказался связан не с внутренним истощением динамики общественно-политических дискурсов и сил, а с тем, что права на эти дискурсы и силы оказались привилегией машин и программ, монополизировавших язык и труд. Конец истории равноценен кризису атрибуции — невозможностью отличить свои действия от действий машин, а свое поведение от программных сценариев. Усталость жить в истории рождается от сомнения в истории как процессе реального движения, то есть качественного преобразования всех форм жизни — они кажутся случайными и эфемерными. Соответственно, тоска или страсть по природе — это обратная сторона страха перед историей, которая, будучи передана технологиям, алгоритмизации языка и труда, кажется столь же невыносимой, сколь и отвратительной.

В этом смысле вопросы экологической этики и политики, нового диалога с животным и т. д. симптоматичны. В них намечена природа, но не столько как концепт, сколько как фантазм: недостижимая природа, внечеловеческая природа, ведь и дискурс о человеке, точнее дискурс, исходящий из концепта «человек», был определен эпистемами жизни, труда и языка, отошедших новейшим технологиям. Если раньше утопия как проект соотносилась с некими императивами знания, труда и языка, то есть объективного и радикального преобразования действительности, то теперь речь идет о поиске состояний, избежавших алгоритмизации, — в этом смысле ностальгия по природе представляет собой желание обрести себя в додискурсивных, допредикативных, внеисторических формах. Человеку остается фантазм природы как поиск того, что таится в нем и ускользает от алгоритмизации. Мы больше не ищем реальности, истины, нового социального порядка, экономической справедливости и даже объективности — их скорее найдут наши программы и технологии, мы же ищем уюта как того, что одинаково отдалено как от онаученной природы, так и от технологизированной истории.

Уют можно рассматривать и как природу, о которой человек обречен мечтать оттого, что ему после алгоритмической революции больше нечего делать в истории — и тогда это симуляция и виртуальность; и как природу, принципиально сопротивляющуюся выражению в истории, труде, концептуальном языке, то есть как природу по ту сторону человека, где все нечеловеческое, с которым себя ассоциировал человек, наконец было от человека отделено и передано машинам и программам, а человек, наоборот, ищет своего адекватного выражения по ту сторону языка и труда в нечеловеческих, гротескных и гибридных формах. Оба образа такой постисторической природы являет нам интерфейс — то, с чем мы имеем дело в наших устройствах. С одной стороны, технологические и графические интерфейсы устроены по принципам бихевиоризма, маркетингового дизайна, интенсификации потребления и как бы эксплуатируют поведенческие сценарии, алгоритмически третируя человека как животное; с другой стороны, именно они способны на уровне апрагматических художественных и игровых интеракций открыть аспекты доступа человека к собственной природе по ту сторону алгоритмизации. Парадоксальным образом человек, колонизируя интерфейсы, учится жить под вектором «уютопии» (уют + утопия), то есть искать оптимума существования по ту сторону различения природы и культуры, переизобретая собственную природу средствами культурных техник. Авторы текстов стремятся показать, что в таком контексте интерфейс — уже не технологическое изменение форм жизни, а спекулятивное изменение жизни как формы: открытие опыта «своего», «собственности», «существования» по ту сторону концепта «человек» в диалоге аутопоэтических гибридов, квазисубьектов, криптосущностей.

Именно вопросу о поиске уюта в мире неуютных сущностей и посвящен данный номер.

Первый раздел объединяет статьи, в которых проблема уюта, как она заявляет о себе в цифровую эпоху, размещается где-то в промежутке между (сознательной) утопией и (бессознательным) фантазмом. Авторы этих статей предлагают нам обратиться к:

1. Жесту щедрой апроприации, с помощью которого в теории можно было бы попытаться преодолеть неуютный, или, в марксистских терминах, отчужденный, характер человеческого существования в цифровую эпоху, наладив его отношения в пределе со всем, чем только возможно; этот жест характерен для концепции Рахель Йегги, но очевидная слабость ее — в некритическом принятии просвещенческой идеи безусловности прогресса и игнорировании факта социального антагонизма, характерного для сегодняшнего общества ничуть не меньше, чем для вчерашнего; в этом смысле упование на эффективность такого рода жеста можно квалифицировать как движение вспять: от социально-критической позиции, свойственной марксизму и неомарксизму, к неосентиментализму в духе «Юлии» Жан-Жака Руссо, ориентированному как на цель на обретение уюта в сфере исключительно приватной жизни (об этом — статья Ивана Микиртумова «Утопии и фантазии уютной жизни: от разумного гедонизма к щедрой апроприации»).
2. Маркизу де Саду — с целью деконструкции мифа, в координатах которого выстраивается рациональность интерфейса с сопутствующей ей экономикой жеста, усилия, концентрации: за миром, будто бы созданным Руссо, с его утопией республики открытых сердец, свободно обращающихся друг к другу с речью, скрывается совсем иная утопия — утопия изоляции, сводящая действие к инструкции, а коммуникацию к сценарию, так что, переключаясь между спектаклями наших интерфейсов и пытаясь играть по сценарию Руссо, мы обнаруживаем себя словно бы на сцене де Сада; впрочем, аспекты этой утопии кажутся жуткими лишь по навязанному им содержанию, но все же они являются игровыми по своим подлинным перформативным и нарративным возможностям, — вот именно эти их аспекты и необходимо увидеть, чтобы уяснить судьбу наших действий в интерфейсах (об этом — статья Константина Очеретяного «Маркиз де Сад — изобретатель интерфейса»).
3. Переосмыслению возможностей утопического мышления и утопического воображения в связи с кризисом самого жанра утопии в контексте исторических событий ХХ века, тоталитарные проекты которого послужили причиной для радикального недоверия любым притязаниям на обретение уюта; в этой связи имеет смысл сопоставить позиции двух классиков неомарксистской философии: Теодора Адорно, выступавшего против любой формы репрезентации утопического во имя его спасения от овеществления, и Эрнста Блоха, призывавшего сохранять верность дневным грезам о наилучшем устройстве жизни, — с тем, чтобы определить, какие задачи должна ставить перед собой философия и как ей следует реагировать на собственные неудачи (об этом — статья Антона Сюткина и Артема Серебрякова «Трещина в Абсолюте: спор об утопии в критической теории»).
4. Практике заботы о себе — но не только и не столько о себе как существующем здесь и сейчас, сколько о себе в связи с другими, причем другими, уже не существующими; именно такого рода забота порождает сегодня целый ряд историй, чье существование потенциально дано нам в цифровом следе, цифровом клоне и цифровом бессмертии, но актуализируется оно все-таки только через наше творческое усилие — так, вместе с воскрешением в цифре кого-то из наших близких происходит реанимация творческих проекций нашей собственной субъективности, а танатологическая герменевтика присутствия становится способом продумывания организации виртуальных сред жизни (об этом — статья Надежды Макаровой «Воспоминание в цифровом пространстве как форма „заботы о себе“»).
5. Гуманистическому идеалу, реализуемому в форме восполнения отчуждающей и опустошающей имперской публичности опытом ойкономии в глубинном смысле слова как обретения места встречи природы и человека, в том числе встречи человека со своей собственной природой; и то, как мы сегодня пытаемся приютить себя в открытых цифре интерфейсах, почему бы не сравнить с тем, как это когда-то практиковалось на открытых солнцу римских виллах (об этом — статья Дмитрия Панченко «Уютопия римских вилл: письма Плиния Младшего в гуманистической перспективе»)?

Во втором разделе тот уют, который обещают нам утопические проекты цифровой революции, ставится под вопрос — так что приходится учиться жить в мире, где алгоритмы дают сбои, а нашими соседями чем дальше, тем больше оказываются разного рода неуютные сущности. Здесь в поле внимания авторов оказываются:

1. Погружение в мир альтернативных интерфейсов взаимодействия с цифрой, когда тело в художественных и игровых практиках оказывается открыто всевозможным экспериментам, а вымя коровы, музыкальные синтезаторы, холодное оружие и т. п. становятся герменевтическими операторами в лабиринтах медиареальности, позволяющими подвергнуть деконструкции ставшие уже традиционными для геймдизайна системы управления действиями и телом геймера (об этом — статья Александра Ленкевича и Алины Латыповой «Интерфейс как жало в плоть: игровые контроллеры и радикальный инжиниринг тела»).
2. Освоение мира метафор, на которых выстраивается цифровая гуманитаристика; метафоры эти можно трактовать в качестве симптомов глубинной трансформации всех способов репрезентации, структурирования, архивации и канонизации нашего познавательного опыта — иначе говоря, в качестве графем боли и удовольствия на теле коллективного цифрового человечества; при этом, насколько уютным оказывается переселение гуманитарного знания и его носителей в «цифровой дом», остается под вопросом (об этом — статья Полины Колозариди и Гавриила Беляка «Цифровая гуманитаристика как стадия научного знания: четыре метафоры»).
3. Движение по ту сторону классического дискурса об искусственном интеллекте и связанных с ним проблем знания, ответственности и агентности; да, возможно, что антропоморфизм — это та мера уюта, которая может оказаться чудовищной для неантропомерных сущностей, но не оказываемся ли мы сами в чудовищном мире тогда, когда в форме институций и инструментов гипостазируем возможности собственного разума? и не будет ли лучше пойти по другому пути и обратиться к взаимодействию человеко-машинных гибридов и социотехнических систем, ориентируясь на понимание уюта как меры сосуществования с радикально иным, как способа противостояния диктатуре всегда уже виденного (об этом — статья Дарьи Чирвы «Человеческое в человеко-машинном гибриде искусственного интеллекта»)?
4. Прогулка как способ движения субъекта по направлению к счастливой жизни — но вот только не факт, что для такого движения необходима именно та среда, в которую всегда уже оказывается помещен современный субъект как субъект картезианский: а именно протяженность, которая во многом выступает как результат редукции, или забвения, опыта пространственности; да, сегодня «цифра», как кажется, напрямую обращается к нам на языке комфорта и отсутствия усилия, но не лишает ли нас подобная оцифровка бытия в мире чар встречи с радикально иным, с тем, что не укладывается в проекции протяженности: телесной встречей, взглядом, касанием — всем, что необходимо нам в той же мере, как гравитация или стремление к счастью (об этом — статья Евгения Малышкина «Амбулаторное счастье»)?
5. Рассеянность перед лицом оптической монополии, принадлежащей паноптикуму интерфейсов и надзорному капитализму, замещающему пафос бытия-к-смерти бытием-около-жизни; интерфейсы цифровой реальности дают нам все объекты как частичные и парадоксальные, капитализм эпохи зрелищ также продуцирует эффект карнавала, вывернутого наизнанку мира органов без тел, увлекательного путешествия по осколкам — однако проблема не в том, что мы недостаточно собранны, а в том, что мы не слишком рассеянны: ребенок еще обладает радостью игрушек, ведь для него они все — парадоксальные объекты, а значит, переливаются возможностями, но со временем оптическая диктатура путем институций и технологий «спасает» его от рассеяния, и для взрослого парадоксальные объекты уже скорее только осколки жизни, которые если и блеснут, то как предвестники опасности разрушения единственно доступного ему мира; и тогда овладеть рассеянностью в мире интерфейсов и алгоритмов означает вернуть право на игру в мире правил (об этом — статья Александра Погребняка «Рассеянность vs неуютность: о цифровой бездомности в связи с концепцией Шошаны Зубофф»).

Вполне возможно, что как поставленные в этих статьях вопросы, так и ответы на них кому-то могут показаться звучащими провокационно, а кому-то, напротив, все еще недостаточно радикальными. Но провокация — это приглашение к мысли, или, скорее, вызов мыслящим; а уклонение от немедленного и прямого ответа порой является уловкой, обходным маневром, паузой, необходимой для перегруппировки сил. Как это было всегда, вызов нам бросают прежде всего наши собственные измышления: мифы, фантазмы, идеологии, диспозитивы и т. п. Именно им мы обязаны той диалектикой уюта и неуютности, в форме которой только и возможен сегодня опыт существования.

Sobre autores

Konstantin Ocheretyany

National Research University Higher School of Economics (HSE University); St. Petersburg State University (SPbU)

Autor responsável pela correspondência
Email: kocheretyany@gmail.com
Rússia, St. Petersburg, St. Petersburg

Alexander Pogrebnyak

St. Petersburg National Research University of Information Technologies, Mechanics and Optics (ITMO University); National Research University Higher School of Economics (HSE University)

Email: aapogrebnyak@gmail.com
Rússia, St. Petersburg; St. Petersburg

Bibliografia

Arquivos suplementares