Отражение тюркской эпической традиции в летописном образе князя Святослава Игоревича

Полный текст

Образ князя Святослава Игоревича, запечатленный в русском летописании XII–XVI вв., испытал влияние различных этнокультурных импульсов, наиболее изученными из которых являются скандинавские и славянские элементы, выделяется также византийское, болгарское и германское влияние [5, с. 35–40; 14, с. 82–99; 33, с. 122–129]. Степным (тюркским) элементам в обширной историографии, посвященной Святославу, традиционно уделялось меньше внимания [1, с. 51–54; 2, с. 916–926; 4, с. 47–54; 6; 10; 12; 16, с. 235–256; 17, с. 226–235; 19; 20, с. 119–182; 24, с. 40–45; 26, с. 59–71; 27, с. 92–96; 29; 32, с. 281–310; 34, p. 138–151; 35, p. 709–713]. Это связано как с меньшей репрезентативностью собственно тюркоязычных источников, включая эпос, в общем массиве средневековых исторических свидетельств о начальной Руси, так и общей маргинализацией Степи в контексте древнерусской истории, начиная с «Повести временных лет» (ПВЛ)¹. Данная статья посвящена анализу тюркских элементов в летописных репрезентациях князя Святослава Игоревича.

Действительно, образ Святослава дошел до нас как один из самых ярких портретов князя-воителя, вобравших в себя многие черты степных кочевников². Достаточно упомянуть хрестоматийное описание внешнего облика Святослава, принадлежащее перу византийского историка Льва Дьякона (Hist. IX, 11 (157.2–7 Hase)): «Голова у него (Святослава) была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос – признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга». Как неоднократно отмечалось в литературе, приводимые Львом Дьяконом подробности внешнего облика Святослава весьма точно описывают этнографические черты степных кочевников тюркского типа, надежно зафиксированные в многочисленных памятниках как средневековой письменной традиции, так и евразийской археологии [13, с. 116–119].

Тюрко-кочевнические элементы прослеживаются и в образе князя Святослава, описанном в ПВЛ. Данный образ без существенных изменений воспроизводился в русском летописании вплоть до XVI в. Попытка переработать первоначальный текст фиксируется только в Ермолинской и Устюжской летописях, относящихся к независимым и провинциальным общерусским сводам. При этом дополнения и уточнения этих авторов лишь усиливают представление о неприхотливости Святослава в быту, а сравнение с Александром Македонским еще более возвеличивает князя, придавая его деятельности исторический масштаб и славу. Следовательно, в течение нескольких веков персона Святослава Игоревича не теряла свое историческое значение для русских книжников [1, с. 51–54].

Однако, несмотря на широкое распространение этого образа в русском летописании, он включает в себя целый ряд нехарактерных для древнерусской литературной традиции эпических реминисценций, находящих параллели в эпосе тюркоязычных кочевников Северной Евразии.

Так, в известии ПВЛ под 6472 (964) г. сообщается: «Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых, и легко ходил в походах, как пардус, и много воевал» [25, с. 44]. Слово «пардус» имеет не до конца ясный смысл: его отождествляли с рысью, барсом, леопардом, гепардом и даже волком [13, с. 109]. А.А. Гиппиус, считая, что «сравнение Святослава с пардусом носит книжный характер и находит параллели в описании деяний Александра Македонского в хронографической Александрии», обнаружил в этом фрагменте «текстологическую двуслойность». По его словам, «на древнюю основу, восходящую к дружинному преданию, в нем наложена редакторская правка, дополнившая портрет молодого князя чертой, заимствованной из описаний Александра Великого в хронографической традиции» [4, с. 49]. Иной точки зрения на происхождение образа «пардуса» придерживалась Р.С. Липец, усматривавшая в нем тюрко-кочевнические корни. Согласно ее мнению, под летописным «пардусом» следует понимать не конкретный вид животного, а собирательный образ «кошачьего хищника» par excellence [22, с. 241]. По словам Р.С. Липец, «в сказания о русском князе Святославе Игоревиче образ “пардуса” – “кошачьего хищника”, точное определение которого едва ли когда-либо может быть сделано, вероятнее всего, мог перейти от кочевников евразийских степей, в первую очередь от торков и печенегов, которые близко стояли к событиям на Руси того времени» [22, с. 247].

Образ «кошачьего хищника» в эпосах «Манас», «Китаби деде Коркут», «Алпамыш» и алтайских сказаниях ассоциируется с неукротимой силой и яростью в бою – герои сравниваются с барсом/леопардом, когда описывается их атака [9, с. 54]. Следовательно, в этом контексте эпитет «пардус» не просто указывал на храбрость, силу и ловкость героев-богатырей, но говорил о тактике его обладателя. «Пардус» – это не столько тот, кто защищает свои владения, сколько завоеватель, быстро покоривший другие народы и страны. В целом, такая характеристика хорошо вписывалась в исторический контекст военных походов князя Святослава. При этом стоит отметить, что знакомство русских книжников с образом «кошачьего хищника» могло произойти не только благодаря византийцам и печенегам, но и волжским булгарам.

Кошачий образ (возможно, барса) отчетливо фиксируется в культуре волжских булгар, которые в X–XIII вв. активно контактировали с русскими княжествами. Письменное наследие древних болгар почти не сохранилось, но археологами найдены многочисленные зооморфные изображения, свидетельствующие о том, что «кошачий хищник» играл важную роль в мифо-поэтике Волжской Булгарии. Например, в Билярском и Булгарском городищах XI–XIII вв. в результате археологических раскопок были обнаружены замки, сделанные в образе «кошачьего хищника» [3, с. 11]. Этот образ был настолько значим в символике народов Великой Степи, что в конце XIII в. «барс» начал изображаться на монетах Золотой Орды. Впоследствии он стал одним из геральдических знаков Казанского ханства. Барс изображен на гербе Болгара XVI–XVII вв., о чем свидетельствуют печати Ивана IV 1577 и 1583 гг. и «Титулярник» царя Алексея Михайловича 1672 г. [3, с. 10–12].

Другой характерной чертой, связывающей образ Святослава с тюркским эпосом, является описание походного быта княжеской дружины. Походная жизнь Святослава во многом напоминала уклад степных кочевников. Согласно ПВЛ, во время походов князь спал на конском потнике, подкладывая под голову седло [25, с. 44]. Его рацион составляло мясо, приготовленное на открытом огне или засушенное для длительного хранения, при этом традиционные котлы в обозе отсутствовали. Источники особо отмечают, что в пищу употреблялось преимущественно конина и дичь. Этот аскетичный уклад, характерный для воинов-номадов, находит многочисленные параллели в эпических традициях тюркских народов [22, с. 234–239].

В средневековых тюркских источниках и эпосах встречаются схожие описания аскетичного походного быта кочевых воинов. В эпосе-дастане «Манас» указывается на отсутствие громоздкой утвари в боевых походах, представлен неприхотливый быт батыров [23, с. 22–23, 135]. Семантически близкие фрагменты к описанию Святослава содержатся и в эпосе «Алпамыш» [9, с. 169–170]. В широко распространенном огузском эпосе «Китаби деде Коркут», отражающем события XI–XII вв., описан простой быт огузских воинов во время походов [11, с. 14–15].

В научной литературе отмечается, что приготовление мяса на углях являлось традиционным способом термической обработки пищи у кочевых народов Евразии, что было обусловлено экономией дров в степных регионах. Однако при анализе описания пищи княжеской дружины могут быть прослежены элементы литературного заимствования. В частности, аналогичный способ приготовления мяса упоминается в библейских текстах: в Книге Исхода содержится предписание, согласно которому евреи в Египте должны были не варить жертвенное мясо в воде, а готовить его на огне, что символизировало их избавление от египетских казней^[3]. Это позволяет предположить, что летописное описание князя Святослава могло включать не только этнографические и эпические элементы, но и библейские реминисценции. Как показал И.Н. Данилевский, в «дохристианских» фрагментах ПВЛ присутствуют подобные параллели [8]. Летописец, описывая языческих князей и дохристианский период истории восточных славян, активно использовал нарративные модели христианской литературы. Это проявляется в таких сюжетах, как легенда о призвании варягов, повествование о хазарской дани, рассказы о походах Олега и других эпизодах. Вводя неявные, на первый взгляд, религиозные аллюзии, древнерусские книжники стремились продемонстрировать, что восточнославянские племена уже на ранних этапах своей истории двигались к неизбежному принятию православной веры.

Определенное влияние тюркской эпической традиции прослеживается в еще одном фрагменте известия под 6472 (964) г.: «И посылал в иные земли со словами: “Хочу на вас идти”» [25, с. 44]. Данная фраза свидетельствует о том, что князь Святослав заранее предупреждал соседей о готовящемся военном походе. Получившие такое извещение правители могли либо направить посольство с предложением мира, либо начать подготовку к обороне. Подобная практика соответствовала нормам воинского этикета тюркских народов, где обязательным считалось предупреждение противника о планируемом нападении [22, с. 231–232].

Симптоматично, что летописный образ Святослава, вобравший ряд черт, восходящих к тюркской эпической традиции, сохранял свою устойчивость в летописании XII–XVI вв. На протяжении этого периода князь неизменно воспринимался как харизматичный военачальник и былинный богатырь, слава о котором выходила далеко за пределы Древнерусского государства. О широкой распространенности легенд и песнопений о Святославе во всем тогдашнем мире говорится в сильно риторизованном фрагменте «Слова о законе и благодати» Илариона, где Святослав упоминается в одном ряду с Игорем и Владимиром, причем, за последним закреплен тюркский титул «каган»:⁴ «Похвалимъ же и мы, по силѣ нашеи, малыими похвалами великаа и дивнаа сътворьшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже въ своа лѣта владычествующе, мужьствомъ же и храборъствомъ прослуша въ странахъ многах, и побѣдами и крѣпостию поминаются нынѣ и словуть. Не въ худѣ бо и невѣдомѣ земли владычьствоваша, нъ въ Руськѣ, яже вѣдома и слышима есть всѣми четырьми конци земли» [30, с. 42, 44].

Остается открытым вопрос о степени осознания древнерусскими книжниками тюркских элементов в описании правления Святослава. Однако сам факт длительного сохранения подобного описания князя и его образа жизни без существенных корректировок указывает на его органичное восприятие в восточнославянской культурной традиции.

Этот феномен служит дополнительным подтверждением тесных историко-культурных связей Древней Руси с кочевым миром Великой Степи, а также свидетельствует о значительном влиянии тюркских народов на военно-политические и социокультурные процессы в ранней истории древнерусской государственности.

Рис. 1. Сцены из «эпоса о Святославе» на серебряном блюде из Нижнего Приобья. Серебро, рисунок гравирован.
Прорисовка В. Могрицкой (по [13, с. 76, рис. 2])

Fig. 1. Scenes from the “Epic of Svyatoslav” on a silver dish from the Lower Ob region. Silver, engraved design.
Drawing by V. Mogritskaya (according to [13, p. 76, fig. 2])

Интересную аналогию описанным сюжетам дают изображения на серебряном блюде со сценами из «эпоса о Святославе», обнаруженном в Нижнем Приобье в 2009 г. (рис. 1) [15, с. 319–322]. Основу изобразительного ряда блюда составляет многофигурная сюжетная композиция на бортике, выполненная «зубчатой» гравировкой (тремоло) по гладкой поверхности. Композиция включает четыре человеческих персонажа, сгруппированных попарно, пять животных и два геральдических знака, интерпретированных В.С. Кулешовым как двузубец Рюриковичей [15, с. 320].

Одну пару человеческих фигур образуют два персонажа, протягивающие руки к питьевому рогу [31, с. 77]. Персонаж слева изображен безволосым, лопоухим, голова правого имеет чуб и усы. Между фигурами помещен зубцами вниз двузубец Рюриковичей. Слева от безволосого персонажа изображено небольшое четвероногое животное, напоминающее собаку или волка, справа от фигуры с чубом – предположительно кошачий хищник или пард, туловище которого заполнено крупными «чешуйками» или пятнами. Над «пятнистым» пардом изображен змеевидный «дракон» с четырьмя лапками.

Другую пару образуют персонажи с различными предметами вооружения. Фигура слева изображена в шлеме (?), с секирой и неким круглым предметом в руках. Правый, в неясном головном уборе, держит саблю и копье (стяг?). Между второй парой персонажей, так же как между первой, помещен двузубец. Справа от этих персонажей изображены еще два парда, бросающиеся друг на друга.

По гипотезе В.С. Кулешова, наличие в составе композиции двузубцев Рюриковичей позволяет связать сцены на нижнеобском блюде с дружинным эпосом о князе Святославе [15, с. 319–322]. В пользу данного предположения свидетельствуют, во-первых, чуб и усы персонажа, непосредственно соотнесенного с двузубцем, находящие прямую аналогию в процитированном выше описании внешности Святослава (Leo Diac. Hist. IX, 11 (157.2–7 Hase)); во-вторых, «пятнистый» пард, отсылающий к образу Святослава как пардуса, сохраненному ПВЛ и, судя по всему, непосредственно восходящему к дружинным сказаниям о князе-воителе.

Этой гипотезе не противоречит вероятная датировка и происхождение нижнеобского блюда. Судя по технологическим, иконографическим и декоративным признакам, блюдо датируется временем правления Святослава или первых десятилетий после его смерти, т.е. последней третью X – началом XI вв., и предположительно происходит из тюркской среды. Н.В. Федорова высказалась в пользу волжско-булгарской атрибуции [31, с. 81]. Можно предположить также, что нижнеобское блюдо является памятником собственно древнерусской (киевской?) торевтики, продолжающей традиции хазаро-печенежской изобразительности [15, с. 322].

Таким образом, приведенные аналогии еще раз свидетельствуют о существовании устойчивых связей Руси со Степью и важной военно-политической и социокультурной роли тюркских кочевников в процессе развития Древнерусской политии Святослава. Сложно сказать, насколько хорошо русские книжники XII–XVI вв. осознавали связь рассмотренных летописных описаний Святослава с тюркской эпической традицией. Но, судя по всему, в течение всего этого времени подобное описание Святослава и образа его жизни не делало князя чуждым восточнославянской культуре.

¹ Из последней литературы по теме репрезентации степняков в древнерусской традиции см., например: [7, с. 45–67; 21, с. 136–150, 156–193, 223–234; 28].

^[2] Важнейшая статья по теме: [22, с. 217–257].

^[3] Исх. 12:8–10.

⁴ Новейшая статья о титуле «каган» в контексте древнерусской истории: [18].

Об авторах

Анвар Васильевич Аксанов

Автор, ответственный за переписку.
Email: aksanov571@gmail.com
ORCID iD: 0000-0001-8970-5880
SPIN-код: 5012-4497
Scopus Author ID: 57200985036
ResearcherId: K-2763-2017

кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Центра исследований Золотой Орды и татарских ханств им. М.А. Ус­манова; старший научный сотрудник Центра урбанистики

Сергей Александрович Козлов

Email: s.a.kozlov@utmn.ru
ORCID iD: 0000-0003-2756-3623
SPIN-код: 3174-7891
Scopus Author ID: 56239636900
ResearcherId: L-4459-2016

кандидат исторических наук, руководитель Цент­ра урбанистики

Список литературы

Дополнительные файлы

Финансирование: Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 23-28-01793, https://rscf.ru/project/23-28-01793/.