Terms and Notions in the Diplomatic Documentation of 16th-century Muscovy: A Comparative Analysis of Crimean and Turkish Embassy Books

Texto integral

Посольские документы представляют собой особый тип источника. По своей природе они предполагают двойственность терминологии: употребляемые в них термины, понятия и фразеологизмы должны одинаково понимать обе стороны, иначе не состоится дипломатический диалог. В этом ценность данного типа документации: она отражает политический тезаурус одновременно нескольких контрагентов. При этом речь идет не о языковых заимствованиях (Ч. Гальперин справедливо отмечает, что татарский язык не повлиял на политическую лексику Ивана IV [29, p. 197]), а именно о единстве понятий. Питательной средой для формирования этих универсальных понятий были маргиналы – представители и русской, и татарской (крымской и казанской) элиты, имевшие тесные контакты с другими культурами (русской, османской, казанской, Великого княжества Литовского и т.д.) [28, с. 94–111].

Помимо практической функции (реализация сценариев посольских миссий), как отметил М.В. Моисеев, «Дипломатические послания сами по себе выполняли репрезентационные функции, провозглашая место монарха в мировой системе власти… В целом, дипломатические послания могут рассматриваться как пример авторитетного дискурса» [9, c. 185]. Лексика, используемая в качестве определения статуса правителя в крымских и турецких посольских книгах, указывает на оттенки смыслов, причем происхождение этих смыслов относится к разному времени.

«Великие Орды великого царя» – так обращались к крымскому хану русские послы в XVI в. [15, c. 51, 60–61, 111 и др.]. Очевидно, что перед нами не название государства («Великая Орда»), а возвеличивающий, глорифицирующий эпитет, отражающий ханскую титулатуру. Как справедливо заметил А.В. Парунин, «Такие красочные эпитеты, как “Великая, Белая, Большая, Золотая”… явились прямым результатом устной традиции как кочевых народов Поволжья, так и фиксацией культурных контактов тюркоязычных кочевников с оседлым русскоязычным населением» [13, c. 89]. Восхваляющая лексика характерна как для русско-крымского, так и для русско-турецкого дипломатического диалога. Хан в московских документах – «силы находец» [15, c. 264] и «победитель»¹. Как отметил И.В. Зайцев, «…скорее всего это выражение — перевод слова kuwetli (сильный, мощный, могучий)» [6, c. 237].

Крымский правитель был скромнее в определениях, зато разнообразнее в категориях, означающих отношения между правителями, например: «Брату моему великому князю Ивану Васильевичу много-много поклон и с любовью заповедь и слово то» [15, c. 153]. Братство, любовь – это все дипломатические термины, обозначавшие равный статус контрагентов, их уважение друг к другу и доброжелательные, практически союзные отношения [24, c. 5–20; 25, c. 375–408]. Но в обращении крымского хана не звучало главного: царского титула [15, c. 145]. Этот казус интересен, потому что если непризнание российского царского титула европейскими странами вызывало открытый острый дипломатический конфликт, вплоть до угроз войны, то аналогичное отношение со стороны Крыма терпели. Возмущались, высказывали недовольство, но терпели: «А нечто будет Сулеш о царском имяни откажет, и за тем того дела не порвати, делати и без того имяни» [15, c. 332]. В русских грамотах в Крым протест против непризнания царского титула ханом был невнятен и малоубедителен для правителя мусульманского государства: «А будет не похочет црьского имени в шертной грамоте писати… о том крепко говорити, что государь наш пишет имя свое, что ему Бог дал, изобрел свое от прародителей своих, и царя чести никоторые тем не уимает… царь волной человек» (из наказа 1577 г.)².

При этом любопытна иерархия дипломатических обращений. Если хан не признавал царского титула Ивана IV, то послания от имени крымской знати наполнены самыми высокими титулами, например: «Вольному человеку и государю великому князю, белому царю…» [15, c. 50], «Всего христианства государю великому князю Ивану Васильевичу…»³, «Великого улуса многие Руси и всего христианства государю…»⁴. Здесь примечательно как восточное обращение «Белый царь» (его семантика раскрыта в работе В.В. Трепавлова [23]), так и перенос акцента на власть правителя Москвы над «всеми христианами», что разводило хана и русского государя по разным сферам влияния. Интересна трансформация выражения «государь всея Руси» в «государь многие Руси» и именование Руси «улусом». Русь и Крым также зовут «юртами» (не будет мира, будет война между двумя юртами, 1577 г.)⁵.

Стоит отметить и еще один парадокс: если для легитимации царского статуса Ивана IV для западного направления дипломатии сочинялись и использовались в посольской переписке специальные легенды о происхождении Рюриковичей от кесаря Августа [5, c. 3-55], то попытки обосновать царский титул перед правителями Востока весьма невнятны. Посол в Османскую империю в 1569 г. Иван Новосильцев получил наказ: «А нечто спросят его про царское имя, почему государь ваш царем ся зовет? И ему молвити: Аз паробок молодой, того яз не ведаю, почему государь наш царем ся зовет. Хто будет того похочет проведати, и он поеди во государя наше государство, и он, ехав, там проведает»⁶. В 1571 г. посол Андрей Кузьминский озвучивал сходное объяснение: «А по моему по молодому разуму, почему государю нашему не зватца царем на таком великом государьстве живучи, а у государя нашего цари и царевичи и многие государьские дети служат»⁷. То есть для обоснования царской титулатуры на восточном направлении дипломатии в Москве апеллировали не к политическим легендам, обращающимся к античной истории, а к понятным для крымского хана иерархическим отношениям службы [ср.: 9, с. 400-401].

Если позиция Крыма была понятной (признание правителя Руси «царем» означало бы согласие с его историческим реваншем над Ордой, что было недопустимо), то турецкому султану, который «осеняет вселенную»⁸, меряться титулами с правителем далекой и малой по сравнению с Османской империей Московией было не к лицу. При дворе султана считали всех, кто обращался в Стамбул с посольской миссией, зависимыми и подчиненными, исходя из самого факта обращения. Поэтому все равно, как его называть в грамотах, адресованных в чужое государство. Турецкие дипломаты легко сыпали в своих посланиях цветистыми и ни к чему не обязывающими высокими эпитетами: Василий III – «государям государь», «великий государь начальный», «царь царем», «великий гамаюн». «Пишет те высота царствами, подает тебе многое здравие и веселие и радость высоте кралевствовати, мудрому и благородному всякой чести и славе достойному, и богом дарованому нашему ласковому и доброму приятелю и любимому суседу кралю великому князю Василию, государю Московскому и Русскому и Болгарскому…» (1532)⁹. Василий – «светлость кралевства»¹⁰.

Но 12-летний Иван IV восхваляется в турецких грамотах еще пышнее: «Христианству верходержащему, во князех величайшему, месианских всех превосходяй честию, также и всех христианских родов повелитель, господарьскому имени достойны пореченному в чести величества изящному и доброчайному Московские земли князю и великих государей степени дошедшему…» (1542)¹¹. Этому вторит грамота кафинского митрополита Василия Ивану IV от 15 сентября 1541 г.: «Самодержавному от Бога славнейшему победителному храброму и благородному великому Богом подобному от Христа Бога Богом утвержденому владыка и святый царю самодержавному Московскому и всеа Руси и иных многих земли столнаго восточные и западные» [10, с. 106]. Сам султан обращался к Ивану IV: «Всем князем начало и величество и величанье и всем крестьянским странам государь и всем тем царствам, которые во крестьянстве, государь Московского царьства князю Ивану Васильевичу величеству и величанью»¹².

Вышеописанная практика указывает на особенности политической культуры Османской империи и вассального Крымского ханства. Четкая позиция по непризнанию титула царя (равного титулу и статусу крымского хана) со стороны высших властей сочеталась со славословием и цветастыми определениями со стороны менее значимых акторов. Вместе с тем, османский султан демонстрирует ничтожность официальных именований, поскольку московский правитель выводится из значимого правового поля. Это христианский государь, которого можно называть самыми высокими эпитетами, потому что это не имеет важности для его статуса в мусульманском мире. Это следует из цветастости и разнообразия прилагаемых титулов и почетных определений, их неустойчивого состава.

Вопрос о непризнании царского титула крымским ханом в сочетании с толерантностью османской риторики ставит вопрос, в каких терминах и категориях в дипломатическом диалоге обозначалась иерархия правителей.  Для его решения неизбежен анализ феномена челобитья. Мнение о происхождении понятия «челобитье» из практики подчинённого положения древнерусских князей по отношению к монголо-татарским правителям еще в 1825 г. году высказал А. Рихтер [18, c. 334-335]. Дополнительные аргументы в пользу этой точки зрения были высказаны в работах Н.И. Веселовского [1, c. 1] и Д. Островского [30, p. 525-542]. Однако А. Накадзава указал на бытование обряда поклона и челобитья в дипломатической практике еще домонгольской Руси [12, c. 657-661; см. также: 3, с. 46-61], что позволяет усомниться в исключительно восточном происхождении этого понятия. Как отмечено исследователем, «…фразеологизм «бити челом» (и производное от него существительное челобитье) является одним из самых популярных выражений в деловой речи Московской Руси» [12, c. 653]. А.Л. Хорошкевич выделила несколько значений термина «челобитье» в эпоху средневековья: поклон, приветствие, просьба, прошение в службу, жалоба, признание вины, доклад, передача [27, с. 121, примеч. 50].

С 1470-х гг. русские государи, обращаясь к крымскому хану, использовали формулу «бить челом», а ответные действия хана квалифицировались как «пожалование» [20, с. 1, 2, 13]. При этом в одну конструкцию объединялись понятия братства, предполагающее равный статус контрагентов, и челобитья, напр., на переговорах в марте 1482 г. Ю.И. Шестак обращался от имени Ивана III к хану Менгли-Гирею: «… и впредь хочешь жаловати, братство свое и дружбу к нам хочешь высити, о том тебе челом бью» [20, с. 29]. В дипломатии Ивана IV выражение «бить челом» крымскому хану встречается постоянно.

Понятие челобитья, несомненно, несло некоторые оттенки приниженности контрагента. Но оно к XVI в. стало слишком распространенным в дипломатическом языке. Его употребление обозначало, скорее, одномоментную ситуацию, чем постоянно определенный подчиненный статус государств. Сигизмунд Герберштейн писал об обычае челобитья: «Великий господин, граф Леонард бьет челом (frontem percutit; schlecht oder naigt sein hiern), и снова: “[Великий господин] граф Леонард бьет челом на великой твоей милости”. Точно так же и о Сигизмунде. Первое значит, что он-де кланяется и выражает почтение, второе – что благодарит за полученную милость. Ибо “бить челом” у них говорится в знак приветствия, благодарности и другого тому подобного. Именно, всякий раз, как кто-нибудь просит чего-либо или приносит благодарности, он обычно наклоняет голову» [4, с. 213].

Обращение в 1558–1559 гг. датского короля, вмешавшегося в Ливонскую войну, в посольской книге было названо «бити челом о Ливонской земле» [14, c. 315]¹³. «Челобитьем» именуется и миссия шведского гонца в феврале 1561 г. с известием об отпуске русского посла и просьбой опасной грамоты на больших послов [14, c. 332]. Раздел Ливонии между Данией и Россией в июле 1562 г. делался «по челобитью» датского короля Фредерика, причем Иван IV «дал землю» датскому королю [14, c. 342] по его «покорному челобитью»¹⁴. Это же относится к шведам: «свейский король в господаря нашего воле, и ныне от него гонец с челобитием у господаря нашего был» [14, c. 216]. В русских посольских книгах отправка английской королевой Елизаветой на службу к Ивану IV доктора называется «челобитьем», через которое Лондон продемонстрировал свою дружбу с Москвой [19, c. 2]. На переговорах с Ф. Писемским в Лондоне в 1582 г. намерение королевы заключить союз в ответ на предложение царя русскими послами было записано следующим образом: «Яз де брату своему, а вашему государю, на его любви челом бью, и в братцкой любви и в докончанье быти…» [19, c. 31].

В лексике русской посольской книги крымские послы тоже бьют челом¹⁵, называют себя «твоими холопами», и апеллируют к Богу: «А бысть бы бог век твой в величестве хранил» [15, с. 50]. Крымский дипломат Сулеш [о нем см.: 2, с. 26-73] к Ивану IV «бьет челом с холопством»¹⁶. Даже османские подданные бьют челом русскому государю. В 1524 г. «холоп твой Магомет бек азовский государю своему челом бьет»¹⁷. Все эти примеры подтверждают, что употребление термина «челобитье» в XVI в. указывает на этические оттенки конкретной ситуации, но не на статус контрагентов. Его применение означает не иерархию правителей, а расстановку политических ролей в момент обращения.

Декларация подчинения была не только дискредитирующим, но и возвеличивающим фактором. Русские дипломаты подчеркивали, что они «государевы холопы», но их холопство – это не принижение, а достоинство несения верной службы: «И государю нашему воля, он государь, а мы холопе, как ему государю годно, так и посылает, а нам его государево хотенье как рассуждать – куды он, государь великий, едет, туды и мы едем» [15, с. 125]. На попытку литовцев подкупить его русский посол в Крыму Афанасий Нагой гордо заявил: «А мы от деди от прадеди холопи московских государей, и служим московским государем з веку прямо» [15, с. 247].

Подлинный манифест этих отношений помещен в Лицевом летописном своде в уста возвращенного в 1535 г. из заточения с Белоозера Шах-Али, в его речи к пятилетнему Ивану IV: «… и государь мой пакы меня пожаловал великим своим жалованием, городы мне подавал в своей земле, и яз государю своему великому князю Василею Ивановичю всея Русии изменил и правду свою преступил, и во всех есми своих делех пред своим государем виноват, и вы, государи мои, меня, холопа своего, пожаловали, таковую мою проступку мне отдали, и меня, холопа своего, пощадили и очи государьские мне, холопу своему, дали видети, и яз, холоп ваш, ныне как вам учинили правду, государем своим, и на той на своей правде и до смерти своей хочю крепко стояти и умрети за ваше государево жалование тако же хощу умерети, яко же брат мой, чтобы и мне тот миньят¹⁸ с собя вам, государем своим, свести, и на вашей службе государеве голова бы ми своя положити» [7, с. 474].

Антагонистом этой безграничной верности и преданности (как положительного эталона поведения) выступает непослушание, противодействие воли правителей. Все ссоры государей происходят из-за измен «ближних людей», и задача монарха – их выявить, покарать и злых советов не слушать [15, с. 53, 125]. В 1563 г. Иваном IV выдвигается формула опалы: «… а которые наши люди ближние промеж нас з братом нашим Девлет Киреем царем ссорили, мы того сыскали да опалу на них положили есмя, иные померли, а иных разослали есмя, а иные ни в тех ни в сех ходят» [15, с. 52]. «Лихие люди», согласно грамоте Ивана IV, в 1569 г. ссорили царя с султаном и могли стать причиной похода на Астрахань¹⁹. В 1574 г. крымский посол Темлеша хвалил Ивана IV, что он – правильный правитель, карает лихих людей, ссорящих государей [17, с. 151].

В то же время, иерархия государств в картине мира и Крыма, и Москвы присутствовала. Но она вытекала не сколько из их актуальной влиятельности (она была изменчивой, и понималась сторонами по-разному), столько из исторической репутации. В инструкциях русским послам говорилось: «А нечто вспросит Петра литовской гонец об Асторохани, и Петру говорити: Асторохань государьство было болши Казанского государства. Изначала Болшие Орды государство началное в мусулманских государех» [15, с. 233]. Этот расклад (Астраханское ханство как наследник Большой Орды) совпадал с представлениями о политической иерархии татарских государств [8, с. 118–121].

Но Москву, естественно, больше интересовал статус соседей в их отношениях с Российским царством, а еще более конкретно – обоснование прав России на соседние земли. В 1564 г. в ответ на претензии Турции на Астрахань велено было отвечать: Астрахань – исконно русская земля, вотчина великих князей. Она построена русскими людьми²⁰. В 1565 г. послом в Крым А.Ф. Нагим после принятия 26 декабря 1564 г. Девлет-Гиреем решения о принципиальном требовании возврата Казани и Астрахани были подробно сформулированы пункты доказательства «русской» принадлежности Казани:

В Казани построены церкви;

По селам и волостям сидят русские люди, земли розданы детям боярским в поместья;

Большие и средние казанские люди все выведены на поместья в Московском, новгородском и Псковском уездах;

В Казанской земле Иван IV поставил семь городков: на Свияге, на Чебоксари, на Суре, на Алатаре, на Курмыше, г. Варск, г. Лайшев;

В Казанской земле сидит русский наместник²¹.

В наказе сопровождавшим литовских дипломатов приставам В. Злобину и Б. Ростовцеву от 6 ноября 1568 г. говорилось: «В Казани ныне поставил государь церкви и учинил архиепископа, да и по казанским уездом государь церкви многие поставил и многих княжат и детей боярских в казанских местех поместьи государь пожаловал и наполнил Казанскую землю всю русскими людми. А куды государь казанским людем на свое дело велит идти, ино их до ста тысеч ходят» [22, с. 577].

В 1561 г. русские дипломаты, отправленные в Великое княжество Литовское, получили новые инструкции, как объяснять присоединение Казани: «Казанское царьство великое, изначала садились цари на царьство на Казанское из рук государей наших прежних. Которого царя на Казанской земле государи наши Московские цари и великие князи посадят на Казани, те цари и были на царьстве Казанском, а опосле того Казанское царьство почало ширитись, и всякими обилии исполнилось, и люди многих орд в нем учинились, государьских сродычев, и казанские люди, позабыв правду и государей наших, искони почали от государя нашего от Царства Руского отставати» [22, с. 232–233].

Примечательно, что политические, военные и исторические аргументы сочетались с апелляцией к внутреннему состоянию территорий, их устройству. В 1560 г. в наказе послу в Литву Н. Сущеву говорилось: «А учнут говорити, что Казань отложилась, и Никите молвити: лзе, господине, тому дивитися, что говорите: кому ся откладывати? Оставлены одни люди черные, а князи и мурзы и всякие служилые люди побиты, а досталные выведены к Москве и в Новгород, по их челобитью, чтоб им волненья не было, и черным людям как одним откладыватися?» [21, с. 615]. Порой звучат также сакральные мотивы: по словам Ивана Грозного, «Бог нам милосердие свыше дарует», помогая завоевывать другие земли²².

На крымских дипломатов эта аргументация действовала слабо. Они видели в территориальном росте Российского царства тенденцию, которая угрожает Крымскому ханству и всему мусульманскому миру. В 1567 г. в посольской книге приводятся аргументы Бахчисарая: русские завоюют Киев, начнут ставить города по Днепру, Казань и Астрахань уже взяты, поставлен городок на Тереке. Терский городок открывает путь к присоединению Шавкальской и Черкаской земель [16, с. 119]. Не стоит верить ласковым речам и подаркам меховых шуб и шапок от Ивана IV: «А наперед дет того казанцом шубы посылал, да опосле и Казань, и Азсторозань взял» [16, с. 115–116].

Противостояние христианского и мусульманского мира прекрасно осознавалось обоими сторонами. В ответ на просьбу Сигизмунда к Османской империи не торговать с Московией, а торговать с Великим княжеством Литовским султан ответил, что есть «государи мусульманские», а есть «государи христианские», и им людей «на пособ» давать не годится²³. Но в то же время градус взаимного неприятия был ниже, чем между православными и католиками. Все стороны, и Стамбул, и Бахчисарай, и Москва старались проявлять взаимное уважение в плане дипломатической риторики. Русский посол Афанасий Нагой в 1563 г. должен был речи к хану начинать со слов: «Бога в Троице славимого милостию» [15, с. 60], то есть с декларации христианских символов веры.  Но прескрипт грамоты Ивана IV в 1563 г. уже начинался со слов: «Бога всеми владеющего милостью…» [15, с. 166]²⁴, то есть с более универсальной и религиозно нейтральной формулы. Она же повторялась в 1565 г. в наказе Семену Бартеневу²⁵, и в дальнейшем активно использовалась русскими дипломатами. Здесь очевидна перекличка с ханскими прескриптами (в русском переводе): «Бог богатый и щедрый всех соох балуя, великия Орды великаго царя… много много поклон и с любовью заповедей слово то» [15, с. 153].

Стороны громко и категорично заявляли о своей веротерпимости как залоге возможных успешных переговоров и добрососедских отношений. Русские дипломаты утверждали в 1567 г.: «… те есмя юрты Казанской и Азстороханской устроили, ка ким от нас неподвижным быти, а не для того, что мусулманского роду веру изводя: которые нам измены делали, – над теми для их неправды потому и ссталось, а которые мусулмане нам правдою служат, и мы по правде их жалуем великим жалованием, а от веры их не отводим» [16, с. 133]. В грамоте наместника Кафы 1515 г. к Василию III говорится, что «…о том Бога молим и сего просим, дабы господь бог тебя хранил в здравии неподвижно до веком избранному радоватись». Василий назван «Величайшим в божьем заступлении»²⁶. Василия III в грамотах от султана называли «богом подарованный»²⁷. В 1569 г. в диалоге с ханом Иван IV прибегал к христианской аргументации: «А что еси брат наш писал высокие слова, ино то в божиих руках: бог дает власть ему ж хощеть, всякой победитель живет о бозе, а не о своей силе» [16, с. 202].

Очевидно, что в вышеприведенных примерах дипломатического диалога имелся в виду не христианский бог, а некий универсум, который каждая сторона понимала по-своему. И это всех устраивало. Данная толерантность была обусловлена не веротерпимостью как таковой, а политическим прагматизмом [26, с. 145–180]. Было понятно, что если упирать на религиозный антагонизм, договориться не удастся ни о чем. Риторическая нейтрализация фактора «верных» и «неверных» народов была жестом доброй воли, призванным облегчить переговорный процесс.

Приведенные примеры изучения семантики политического языка XVI в., представленного на страницах посольских книг, дают материал для реконструкции картины мира, ментального ландшафта исторического процесса в регионе, который позже назовут Восточной Европой, на рубеже Средневековья и Раннего Нового времени. Эти примеры показывают, что наиболее перспективный путь их изучения – сравнительный, сопоставление однотипных ситуаций, ритуалов, понятий и терминов, происходящих из разной исторической, культурной, религиозной, этнической среды. Источники по истории международных отношений являются для этого наиболее ценными.

¹ Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 123. Оп. 1. Д. 9. Л. 55 об.

² РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 15. Л. 229 об.

³ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 12. Л. 268.

⁴ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 15. Л. 94 об.

⁵ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 15. Л. 368.

⁶ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 2. Л. 23 об.

⁷ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 2. Л. 172 об.

⁸ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 331 об.

⁹ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 334–334 об.

¹⁰ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 335.

¹¹ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 341–341 об.

¹² РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 2. Л. 56 об.

¹³ РГАДА. Ф. 53. Оп. 1. Д. 1. Л. 3, 32 об., 36.

¹⁴ РГАДА. Ф. 53. Оп. 1. Д. 1. Л. 317 об.

¹⁵ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 11.

¹⁶ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 332.

¹⁷ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 259 об., 263–264.

¹⁸ Ответственость (татар.).

¹⁹ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 2. Л. 6.

²⁰ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 111–111 об.

²¹ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 187 об.

²² РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 150.

²³ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 277–277 об.

²⁴ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 144 об.

²⁵ РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 356.

²⁶ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 73–73 об.

²⁷ РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 318 об.

Sobre autores

Alexander Filyushkin

Autor responsável pela correspondência
Email: a.filushkin@spbu.ru
ORCID ID: 0000-0003-2456-7514

Dr. Sci. (History), Professor, Head of the Department of Slavic and Balkan History

Bibliografia

Arquivos suplementares

Financial Support: The study was supported by the Russian Science Foundation no. 24-28-00538: “Concepts and Categories in the Socio-Political Discourse of the States of Eastern Europe in the Early Modern Times”.