Evolution, death, man

Texto integral

В 2022 году на русском языке вышла переведенная с английского книга с характерным названием «Земля после нас: Что расскажут камни о наследии человека?». Автор книги Ян Заласевич — известный палеонтолог, специалист по геологической эволюции — избрал для своего сочинения оригинальную фабулу: в будущем, через 100 миллионов лет, на нашу планету высадятся представители некоей разумной космической цивилизации, и что они увидят, каковы будут их суждения о человечестве? Выводы неутешительные: пришельцы найдут на Земле лишь следы некогда существовавшей, но погубившей себя разумной — разумной ли? — жизни. Для опасений этого рода есть серьезные основания, ибо «мы не вполне понимаем, как наше рукотворное окружение и наша деятельность взаимодействует с окружающей средой, и не знаем, каковы будут долгосрочные последствия» [Заласевич, 2022: 138–139]. Свои тревожные прогнозы автор выстраивает, используя в основном данные геологии, но ситуация требует философского осмысления с привлечением более обширного эволюционного материала, особенно биологического и медицинского.

К вопросу об эволюции: истоки проблемы

В современном теоретическом познании эволюция понимается как процесс последовательного усложнения, обусловленный сочетанием прогрессивных и регрессивных изменений в живой и неживой природе, в культуре, а также в ходе их взаимодействия [БЭС, 1995: 726; НФЭ, 2001: 408; Философский словарь, 2001: 127–128]. Сегодня это взаимодействие сосредоточилось на человеке и обрело особенно противоречивый характер: экологический кризис, экзистенциальный вакуум, «болезни цивилизации», демографические проблемы, поначалу обозначившиеся в странах «третьего мира» в виде «демографического взрыва», но затем, в форме депопуляции затронувшие передовые регионы современного глобализирующегося человечества.

Сегодня антропологическая проблематика все больше обретает медицинский характер. Бодрийяр одним из первых указал на «патологию третьего типа», связанную с «возникновением таинственных, аномальных вирусных болезней» [Бодрийяр, 2000: 91]. Увеличение их доли в структуре смертности населения подтверждается объективными медико-статистическими данными [Цинзерлинг, Цинзерлинг, 2002: 26]. Специалисты в сфере физиологии человека утверждают, что сегодня формируется «в сущности, модель полной депопуляции» [Казначеев, 1997: 154]. Человечество становится все более нездоровым, причем в ускоренном темпе [Рыбин, 2023]. Этот «медицинский факт» подтвердился в ходе пандемии COVID-19, вне зависимости от того, насколько адекватными были меры по борьбе с ней.

Само сочетание этих деструктивных тенденций с массовым исчезновением животных видов в глобальных масштабах [Вулф, 2013: 136] — это не только основание для констатации совершающегося ныне общепланетарного «шестого вымирания» [Колберт, 2019] в ряду прежних вымираний, которыми в истории биосферы принято обозначать смену геохронологических эр, это признак еще более радикального эволюционного перелома. Ибо одно дело — вымирание видов в условиях видового многообразия биосферы, и совсем другое — когда оно затрагивает единственный доминирующий в ней вид и начинается фактически сразу после того, как, согласно известному выражению Вернадского, этот вид стал «новой геологической силой».

Вымирание в природе и в культуре: методология сопоставления

В природной эволюции вымирание — обычное явление: из числа видов, живших когда-либо на Земле, вымерло 95 % [Риклефс, 1979: 316]. Вымирание — условие видообразования, необходимое звено эволюционного процесса [Валентайн, 1981: 171; Грант, 1991: 398]. По поводу его глубинных механизмов в научном мире нет единых взглядов (конкуренция, подрыв пищевой базы, изменение условий отбора и пр.), но в одном отношении согласие существует: это «изменение, а точнее его скорость. Когда мир меняется быстрее, чем биологические виды могут к нему адаптироваться, многие из них гибнут» [Колберт, 2019: 12]. Выражаясь строго, вымирание вызывается отставанием темпа эволюции конкретной таксономической группы от темпа изменений окружающей среды [Ивантер, 2019: 136, 148]. В этом отношении у человека как будто не должно быть проблем: используя искусственные орудия труда, он ускоряет протекание природных процессов, выходит из межвидовой конкуренции, обретает морфологическую неизменность в видовом отношении [Алексеев, 2007: 251; Красилов, 1986: 96; Рогинский, 1977: 193] и, казалось бы, полностью защищает себя от вымирания.

И все же здесь все не так просто. Когда указывают, что создаваемая людьми «рукотворная среда развивается со скоростью, значительно превышающей обычную скорость биологических организмов или их сообществ» [Залавевич, 2022: 21], или что с некоторого момента «человеческая история стала двигаться быстрее истории окружающей природной среды» [Поршнев, 2007: 30], из виду упускают чрезвычайно важное обстоятельство.

Верно, что с самого начала человеческой истории совершенствование орудий труда совершалось несравненно быстрее природных трансформаций, но до самого последнего времени этот процесс протекал чрезвычайно медленно по сравнению с краткостью как жизни отдельного человека (в среднем не более 40–70 лет), так и срока обновления поколений в составе человеческой популяции (20–25 лет). С учетом этих показателей совокупная среда существования человечества на протяжении почти всей его истории оставалась предельно статичной. Однако по мере совершенствования орудийно-технической сферы эта диспропорция неуклонно сокращалась, сначала медленно, затем, с возникновением науки, все более стремительно, пока на переломе XX–XXI веков скорость преобразования почти всех сфер жизни людей не возросла настолько [Капица, 2010: 23; Кузнецов, 2010: 56], что темпы обновления техносферы превысили не только темпы изменений во внешней (биосферной) среде существования человека (это стало очевидно уже с началом экологического кризиса), но и время обновления его внутренней (биологической) субстанции (что ныне легко подтверждается таким тривиальным фактом, как частота обновления гаджетов). Сейчас мы переживаем эпохальный сдвиг, когда «медленный и практически вневременный фон человеческой деятельности начинает меняться с такой скоростью, что может обещать людям лишь одно — катастрофу» [Чакрабарти, 2019: 25].

По аналогии с понятием «точка технологической сингулярности» [Бескаравайный, 2018: 138] данный исторический момент следует обозначить термином точка биологической сингулярности, которая, указывая на определившиеся в контексте технологического прогресса серьезные биологические проблемы современного человеческого вида (по крайней мере, его европейской популяции), одновременно объясняет как танатологические мотивы в гуманитарном познании последних десятилетий XX века (Ф. Арьес, Ж. Бодрийяр, С. Гроф, Э. Левинас, М. Фуко и др.), так и стремительное распространение идей трансгуманизма в первые десятилетия XXI века (Н. Бострем, К. Шваб, М. Эпштейн и др.). Но более важен эволюционный смысл совершающегося сдвига, ибо он способен сказать что-то о будущем.

Вымирание vs видообразование: эволюционный контекст

Согласно положениям эволюционного учения вымирание — результат естественного отбора в ходе межвидовой конкуренции [Риклефс, 1979: 253]. Синтетическая теория эволюции утверждает, что вид вымирает из-за генетической нехватки «достаточного запаса изменчивости, позволяющего данному виду изменяться с такой же скоростью, с какой изменяется среда» [Левонтин, 1981: 246]. Однако более конкретно связь между наследственностью и морфологией, то есть генотипом и фенотипом «пока не удается однозначно установить. Слишком сложная задача и слишком много исходных данных» [Тарантул, 2003: 268]. В итоге неоспоримыми остаются лишь очевидные результаты вымирания: с какого-то момента доля умирающих особей или «большого количества уродливых форм» [Красилов, 1986: 60] в составе вида возрастает до такой степени, что снижение численности и способности к воспроизводству делают неизбежным его исчезновение в более или менее отдаленном периоде.

В этом смысле видообразование, то есть формирование новых, морфологически измененных подвидов на биологическом материале человеческой популяции еще не началось, но некоторые его предпосылки — в виде вымирания — уже сложились. Что касается перспектив, то в обозначенных координатах «свет в конце туннеля» определенно не просматривается.

И все же есть основания не принимать эту картину как абсолютно достоверную, поскольку в ней не учтены некоторые важные аспекты, для познания которых «нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции» [Маркс, 1960: 6]. Сегодня для познания жизни «нужно искать какой-то иной подход <…>, искать не с чашкой Петри и микробиологической петлей в руках, а с карандашом и бумагой, потому что сейчас задача состоит в том, чтобы синтезировать уже имеющиеся сведения и объединить частные закономерности» [Заварзин, 2006: 11].

Жизнь в контексте эволюции: новые аспекты

Переход биологии от начального натурфилософского этапа к полноценному научному статусу был обусловлен сочетанием двух факторов — установкой на исследование субстратного состава живых организмов (начиная с открытия клетки) и созданием учения об историческом развитии живой природы (эволюционная теория Дарвина). Последующий ее прогресс отмечен выдающимися открытиями, однако в ответах на вопросы «что такое жизнь?» и «что такое эволюция?» все еще нет необходимой ясности.

Точкой отсчета для ответа на первый вопрос до сих пор остается описательное различение живого и неживого, как это было характерно для ранних, виталистических представлений о жизни [БМЭ, Т. 8, 1978: 236], с той лишь разницей, что искомое ее начало соотносится не с «энтелехией» или «жизненной силой», а с такими атрибутами, как «информация» [Корогодин, Корогодина, 2002: 209], «обмен веществ и воспроизведение» [Бернал, 1969: 25], «энергия» [Зотин, Зотина, 1999: 186] и т.д., вплоть до «отрицательной энтропии» [Шредингер, 2023: 108], хотя, как указывают новейшие исследователи, это понятие граничит с витализмом [Нерс, 2021: 77]. От эволюционной теории требуется ответ на вопрос, что надо делать, «чтобы развитие человечества вообще продолжалось. Сегодня такой теории нет, а все существующие охватывают лишь отдельные аспекты эволюционного процесса, отражая субъективные взгляды и подходы авторов» [Козлова, 2018: 105].

Наиболее емкий образ живой природы в науке — экологическая пирамида [Риклефс, 1979: 128], каждому из этажей которой соответствует определенный, достоверно установленный уровень обменных процессов. И все же, этот образ остается неполным уже потому, что акцент здесь делается исключительно на созидательных, восходящих процессах, идет ли речь о «биогеохимической функции живого с присущим ему ярко выраженным давлением на окружающую среду» [Вернадский, 2001: 278], экспансии жизни [Шварц, 1980: 253], устойчивом неравновесии [Бауэр, 2002: 159–160], активности [Бернштейн, 1990: 421], интенсификации метаболизмов [Хайтун, 2010: 13] и т.д. Деструктивные, нисходящие процессы, отнюдь не в меньшей степени присущие живому, исключаются из рассмотрения. Если же необходимой стороной жизни все-таки признается не только синтез, но и распад (что невозможно отрицать, учитывая ее обменный характер), то соответствующие деструктивные эффекты выглядят как нечто постороннее для нее, связанное лишь «с разрушением живых организмов после их умирания, <…> с химическим превращением живого вещества после его умирания (курсив мой. — В.Р.) в косное» [Вернадский, 2001: 280]. Аналогичным образом ориентированы постулаты нелинейной термодинамики и теории диссипативных структур, акцентирующие «переход от беспорядка, теплового хаоса, к порядку» [Пригожин, Стенгерс, 1986: 54], а также базирующиеся на них концепты глобального эволюционизма [Философский словарь, 2001: 127–128; Энциклопедия эпистемологии и философии науки, 2009: 1127].

Это односторонний подход, где преобладает «формально-логическая установка, ориентирующая на отыскание абстрактно-общего» [Ильенков, 1991: 324] и, как следствие, упускается сущностное различие между живым и неживым. Согласно этой логике «кристаллы тоже обладают признаками живой материи: они сохраняют форму, растут, способны к питанию — поглощению из окружающей среды нужных компонентов и даже к размножению» [Дубнищева, 1997: 608]. Между тем живая природа специфицируется принципиально иным образом: «Способ существования живого — в отличие, например, от кристалла — предполагает обновление через размножение и смерть. Именно смерть служит отличием живого от неживого» [Заварзин, 2010: 312]. То же утверждает философ: «Смерть предполагает жизнь, начинается с жизнью и с жизнью же заканчивается» [Трубников, 1990: 445]. Так думает и ученый: «Очевидно, что без смерти жизнь невозможна» [Нерс, 2021: 216].

Возникает необходимость сдвинуть акцент в понимании жизни к феномену смерти.

Жизнь и смерть: обновленное понимание

Смерть принято определять как прекращение жизнедеятельности живого существа, как завершение его жизненного цикла и финальный переход в состояние небытия. При более пристальном рассмотрении этот итог предстает следствием более или менее длительных процессов, связанных с дезорганизацией, деструкцией, разрушением. Наиболее общим для них представляется понятие распада, синонимы дезорганизации в составе таких парных категорий, как «ассимиляция — диссимиляция», «анаболизм — катаболизм», «организация — деструкция» и пр., в равной мере приложимы и к оптимально функционирующим, и к деградирующим системам, следовательно, не создают основы для спецификации феноменов жизни и смерти.

В первую очередь это распад внешнего ресурса, за счет которого существуют и живые, и неживые системы, что было понятно еще Гераклиту: «Бессмертные смертны, смертные бессмертны, [одни] живут за счет смерти других, за счет жизни других умирают» [Фрагменты ранних греческих философов, 1989: 215]. Специфика живого в том, что в дополнение к внешнему распаду в его обмен включается внутренний распад (чем и объясняется способность живых систем к непрерывному самообновлению). Вводя звено деструкции в цепь своего внутреннего обмена, живое как бы заключает временный союз со смертью, благодаря чему безмерно повышает свою продуктивность.

С этой точки зрения создается возможность уточнить понятия. Живое — это то, что способно умирать, мертвое — то, что прежде было живым, а потом перестало им быть, неживое — то, что никогда не было живым, а смерть — безусловный атрибут жизни, реализующийся в образе внутреннего распада. В качестве нисходящего звена обмена смерть сочетается с восходящими процессами в нем, в результате в структурном отношении она воссоздает его целостность, а в темпоральном — предопределяет круговую траекторию жизненного цикла любой живой системы: «Каждая группа организмов в течение определенного промежутка времени достигает расцвета, а затем, повинуясь внутренним, скрытым в конституции организма причинам, вымирает или отступает на задний план, оставляя место другим. <…> Подобно этому каждая особь умирает своей естественной смертью тогда, когда это полагается ей, согласно ее организации» [Берг, 1977: 135].

Сочетание этих циклов, будучи спроецировано на внутренний распад, разделяет его на два этапа: распад в организме, обеспечивающий его рост и созидание, и распад организма, ведущий его к угасанию и умиранию. Именно этот переход любой живой системы (организма, вида, биоценоза, человечества) от первого этапа ко второму наиболее сложен для понимания, поскольку он происходит не только из-за нехватки внешнего ресурса, но реализуется и на фоне его оптимума или избытка, например, при старении организмов и вымирании видов.

«Природа — сфинкс» (Ф. Тютчев)

Поскольку эта фатальная тенденция не объясняется «изнутри», из генетической сферы, есть смысл подойти к ней «извне», системно, соединив обновленное понимание жизненного процесса с утвердившимся в науке общетеоретическим правилом «внешние причины действуют через внутренние условия» [Рубинштейн, 2003: 372]; более конкретно — действуют «путем постепенной замены <…> внешних факторов развития внутренними» [Шмальгаузен, 1982: 371]; еще более конкретно — «эволюция происходит наложением нового на систему прошлого <…> новое использует уже имеющиеся функциональные позиции и создает новые возможности для старого» [Заварзин, 2011: 105].

Вывод: в процессе эволюции средовые факторы существования живых систем неуклонно сдвигаются извне — вовнутрь, причем новые подсистемы не разрушают старые, а включают их в свой состав и тем самым создают системы более высокого уровня, где старые подсистемы, продолжая работать на себя, дополнительно начинают исполнять функцию внутреннего распада.

В этом однородном пространстве для смерти как самостоятельного начала просто не остается места — здесь действуют только живые системы, непрерывно смещаясь в циклах обмена снизу вверх и сверху вниз. В таком контексте смерть — это тоже жизнь, которая, будучи заблокирована на какое-то время более мощным, реализующим распад в организме обменным уровнем, только ожидает своего часа, чтобы выйти из подавленного состояния и проявить свою жизненную активность, реализуя распад организма. Тогда весь эволюционный процесс в биосфере — это глобальный симбиогенез, где метаболизмы более высокого уровня включают в себя метаболизмы более низкого уровня, вплоть до неких базисных деструкторов, на роль которых вполне могут претендовать вирусы.

Поскольку «смерть неразрывно связана с жизнью, то в процессе биологической эволюции механизмы умирания также подвергаются эволюционным изменениям» [БМЭ, Т. 23, 1984: 448], последовательность которых выстраивается в ряд: интенсификация распада в организме особи → изменение соотношения между распадом в организме и распадом организма со сдвигом последнего на более позднее сроки → увеличение видовой продолжительности жизни. По данному показателю человеческий вид обладает безусловным приоритетом [Дильман, 1987: 163].

Но если так, возможно ли целенаправленное воздействие на этот процесс?

На уровне живой природы это абсолютно невозможно, поскольку здесь особь идет за видом, проживая свой жизненный цикл с опорой на тот эволюционно сформировавшийся и лимитированный по видовым меркам запас своей генетической изменчивости, который по этой самой причине всегда будет отставать от новых средовых условий, блокируя всякую возможность противодействовать деструкции. Поэтому в пределах биологической эволюции смерть властвует как абсолютно неуправляемая, фатальная сила не только по причине пространственно-иерархического устройства живой природы («жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы…»), но и вследствие действующего в ней темпорально-асинхронного принципа обновления.

«Покоя в мире нет» (Н. Заболоцкий)

Что же человек? Несмотря на все отличающие его от животных способности (производство орудий труда, мышление, речь и т.д.), с точки зрения феномена смерти он так и не вышел за пределы животного мира, с той только разницей, что пассивное отношение к ней стало у него осознанным, принимающим во всех своих проявлениях (от мифологии и религии до философии и науки) форму стоицизма, разумного примирения с неизбежностью. Прогресс технической цивилизации не добавляет оптимизма в этом отношении, поскольку он сохраняет биологический тип эволюции: «Для чисто биологического существования техники идеалом является количественное расширение, и этот идеал в своем максимально точном воплощении обеспечивает фактически копирование борьбы видов за существование» [Бескаравайный, 2018: 199]. А достижение точки биологической сингулярности лишь обозначает переход сложившейся траектории в какое-то новое качество. Какое же?

Сторонники трансгуманизма полагают, что это будет переход к точке технологической сингулярности, где техника, живая природа и человек должны слиться в некоем субъектоподобном единстве, и уже с упоением рисуют такое будущее: «Спектр технологических потребностей в человеке будет непрерывно сужаться: навыки и умения практически мгновенно будут воспроизводиться машинами <…> Мы увидим ужасные и головокружительные перемены в социуме. Человеку достанутся экологические ниши подвальных крыс, декоративных собак и реликтовых деревьев. <…> Перед неизмененным человечеством попросту не останется перспектив» [Бескаравайный, 2018: 376–379].

Подобный вариант нельзя исключить, тем не менее просматривается и альтернатива.

Альтернатива: опыт обоснования

Для этого есть по меньшей мере два обстоятельства. Первое: в эволюционном плане выход на точку биологической сингулярности означает синхронизацию темпов обновления техносферы с продолжительностью жизни отдельного человека, а тем самым — формирование объективных предпосылок преодоления того «отставания», которое в природе и делает смерть фатальной. Второе: в антропологическом плане подход к смерти как инобытию жизни позволяет рассматривать умирание в качестве процесса, доступного некоторому регулированию, что означает формирование субъективных предпосылок преодоления смерти.

Еще Бергсон полагал, что в организме человека существуют некие механизмы, препятствующие тому деструктивному воздействию смерти на жизнь, которое ведет к ее прерыванию: «Если эти механизмы оказываются расстроенными и дверь, которую они держали закрытой, приоткрывается, то нечто приходит из “внешнего” мира, который, возможно, есть мир “потусторонний”» [Бергсон, 1994: 343]. Но если подойти к этому механизму с точки зрения взаимодействия двух форм внутреннего распада (распад в организме → распад организма), то создается потенциальная возможность конвертировать деструктивный потенциала смерти в инструмент регулируемого воздействия на жизненный процесс.

Речь идет о медицине, на плечи которой в случае практического воплощения этой идеи ляжет основная нагрузка. Нынешняя медицинская доктрина ограничена рамками парной категории «здоровье — болезнь», а совокупность ее лечебных приемов де факто сводится к «ремонту», то есть к ликвидации тех «поломок» в организменном обмене, которые идентифицируются с «болезнями» и накопление которых ведет к смерти [Бернал, 1969: 223]. Более полутора веков эта модель успешно обслуживала медицинскую практику [Фуко, 2010], но ныне в контексте XXI века ее эффективность резко снизилась.

Все это указывает на необходимость выработки новой модели медицины, призванной исполнять свое предназначение в несравненно более широких масштабах, очерченных категориями «жизнь — смерть», следовательно, ориентированной на некий вариант бессмертия. Уже на биологическом уровне «прогресс заключается в сохранении живого, сокращении смертности и, в конечном счете, достижении какой-то формы бессмертия» [Красилов, 1986: 123], тем более эта установка оправдана на уровне культуры. Это значит, что решение обостряющихся ныне антропологических проблем следует искать не на путях биотехнологических трансформаций естественной природы человека, а на линии целенаправленного, научно обоснованного управления жизненным процессом в человеческом организме при сохранении его морфологической неизменности. Разумеется, речь идет не об абсолютном бессмертии, то есть о полной ликвидации смерти, но о преодолении ее фатального характера с опорой на познание глубинных закономерностей эволюционирующей жизни, контуры которых были обозначены в данной работе.

Sobre autores

Vladimir Rybin

Autor responsável pela correspondência
Email: voldemarrybin@yandex.ru
ORCID ID: 0000-0002-3343-1048

DSc in Philosophy, Docent, Independent Researcher

Bibliografia